пожалуй, не испуганным.
– Жри давай!
– Но...
– Я что сказал? – Вадим снова поднял ствол. – Хавай.
Пенис был человек чрезвычайно мужественный. Поэтому мучительную полуторачасовую смерть в луже кровавой пены и ошметках выхаркнутых легких он решительно предпочел смерти мгновенной и легкой – от пули в лоб. Несомненно, впечатленные боги по достоинству оценили этот поступок. Вреда от второй какашки было не больше, чем от первой.
– Н-да, – Вадим озадаченно почесал стволом переносье. – Нет так нет. Высшая воля, знаете ли... – подумал немного – и направил пистолет доктору психозондирования в голову. – Только бывает высшая воля. А бывает – личный произвол!
Кто это у нас сказал, что в раю климат, а в аду общество? Вот ведь черным по белому: острова Общества. Французские владения в Океании. А климат райский. Рай – это, между прочим, тоже тот свет...
Вадим захлопнул атлас и присовокупил к осваивающемуся в кармане кожана русско-французскому разговорнику (медную сантимную сдачу – в джинсы, к кому стобаксовых и пятидесятилатовых бумажек). Магазинная дверь звякнула, выпуская – переливчато, уже, конечно, совсем по-новогоднему; но и на улице перезвон странным образом не утих – повсеместное джингл беллс продолжалось, подхваченное и размноженное перекормленными в час пик последнего рабочего дня трамваями, елочными шарами и всяческой мишурой в теплых витринах, оранжевыми лампочками неряшливо обвисших в голых окостеневших кронах загорающихся постепенно гирлянд: столица, привычно просрав очередной день, бесславно обваливалась в стылые слепые сумерки.
На замызганном в недавнюю оттепель крыле трудового жигуля-копейки, притулившегося к обочине жизни и улицы Кришьяна Барона, кто-то вывел прямо по черному: “Это не грязь – это пот!” Идти получалось все больше короткими шажками, на напряженных и чуть расставленных ногах – гололед был нешуточный. Тем же пингвиньим манером ковылял и остальной пипл, с той же травмоопасливой скоростью – и транспорт. Вадим вдруг понял, что это сам город елозит по ледяной корке всеми своими полутора миллионами нижних конечностей, всеми своими несчитанными шинами, безнадежно пытаясь затормозить, погасить годовой разгон, остановиться перед абсолютно непонятным и непроницаемым, что лежит на удалении всего тридцати с небольшим часов и к чему с каждой секундой он фатально приближается, перед раззявленной жутковатой неизвестностью, – и уже зная, что остановиться не удастся, что еще чуть-чуть – и он с ходу вылетит в это зияние, он улыбчиво храбрится, подбадривает себя неумолчным подспудным звоном, сам себе электрически подмигивает, мол, там, впереди, все будет куда лучше, я вижу в вашем будущем больше благого, чем... – но, обманывая себя так же и тем же, чем покойный хабилитированный архипенис, подобно последнему, он прекрасно об обмане знает, знает, что будущее время бывает только одно – indefinite: а неопределенно – это всегда страшно.
И еще Вадим понял, что сам он рано отделил себя от города, что пока он здесь – физически, телесно, – он точно так же подвержен общему самоубийственному движению, что единственный его шанс – соскочить в последний момент; но получится ли, сумеет ли он, успеет ли – пока еще в высшей степени непонятно. А внутри уже тикает таймер, ведя обратный отсчет...
Он пропустил громоздкую мусоровозку Hoetika, пересек Блауманя. На афише кинотеатра “Дайле” куксился выжатым зеленым лаймом Гринч, умыкнувший Кристмас. В стекле музыкального шопа Бритни Спирз неодобрительно косилась на Джен-нифер Лопес. Из богемного кафе “Оазис” вывалились, громко болбоча по-латышски, весело всхохатывая, двое молодых богемных. Правый, в рыжей приталенной дубленке, показался Вадиму знакомым. Олежек, юное пиар дарование, вчерашний коллега. Ну тад байги форши, ха-ха, лиелиски, про-тамс!.. сказало дарование.
УСТРАНИТЬ? ДА.
– Олег, – позвал Вадим. Громче: – Олег!
Пэдэ остановился, оглянулся, еще улыбаясь, ища глазами окликнувшего. Увидел приближающегося Вадима. Улыбка выродилась в досадливую гримаску фальшивого дружелюбия.
Вадим на ходу проделал привычное: перебросил баул, расстегнул молнию, запустил руку. На сей раз пальцы встретили странное – рифленое, круглого сечения. Он потянул наружу – длинная, чуть изогнутая черная рукоять, маленькая гарда позаимствованного у “банзайского” кендоиста самурайского меча... Вадим стряхнул с плеча сумку, освобождая метровое узкое лезвие, взвесил в руке, повел им перед собой. Вдоль замаслившегося в фонарном свете клинка скользнул волнистый узор. Вадим перехватил удобную рукоять обеими ладонями.
Олежек, ухмыляясь как-то совсем неуверенно, отступил назад. Его спутник, тоже застыв лицом, подался в другую сторону. Толпа огибала их, еще не запинаясь, но уже обращая внимание. Вадим шагнул к Олежеку, поднял катану над головой и опустил отвесно экс-коллеге на плечо.
Голубой пиарщик присел, кратко вякнул, развернулся и крайне проворно припустил по улице. Вадим, расталкивая прохожих, рванул следом. Достал Олежека мечом по спине, дубленка лопнула, показав сизые клочья овчины, – но педераст только пуще втопил. От них разбегались. Третий удар пришелся пидору по затылку – и тут он сразу повалился – молча, ничком. Правда, тотчас же пополз, изворачиваясь, заслоняясь рукой, – отчего новые удары Вадима попадали вкривь и вкось, а все вокруг обильно и ярко окрасилось. Кто- то ахнул, вскрикнул, взвизгнул – и, словно вняв подсказке, отчаянно заверещал наконец сам пластуемый извращенец: так громко и тонко, что, дабы поскорее пресечь мерзкий звук, Вадим пинком опрокинул рекламного гомосека на спину, примерился и – как колют дрова – рубанул изо всей силы по лицу.
Кровь легла на обледенелый, мелко припорошенный асфальт жирным продолговатым языком, лезвие ушло глубоко в череп и застряло. Вадим бросил его там, вернулся назад, подобрал все легчающую сумку.
Человеческий фактор замкнул его подвижным возбужденным кольцом – при любом движении Вадима глазеющие, выпученные, таращущие чутко оттекали на безопасную, по их мнению, дистанцию.
Вопили теперь в нескольких местах сразу – правда, лишь на периферии, за спинами. Зато не унимаясь. Поминались “убил” и “полиция”. Нездоровый ажиотаж нарастал, однако. У, бля, как вас разбирает... Вадим свернул на Лачплеша – наблюдатели и комментаторы сыпались следом из-за угла, указуя и взывая.
Тут из подворотни, наперерез, поперла новая толпа – в “Дайле” кончился сеанс. Вадим ввинтился, извините, смешался, пардон, под прикрытием (этим сообществом владел, к счастью, не он, а Джим Керри) просочился во двор кинотеатра. Справа, у кирпичного забора с обгрызенным верхним краем, обосновалась выездная сессия факультета ненужных вещей, эмбрион свалки – выпотрошенный шкафчик для пожарного инвентаря с сетчатыми дверцами, досрочно уволенная домашняя елка, на полуобсыпанной лапе – лаковая деревянная вешалка; внизу, в прокопченном смерзшемся сугробе: фанера, шифер, размокшая бумага. Поверх оббитого заборного среза сонно смотрели обветренные теремки-мансарды дощатой халупы. Вадим попробовал шкафчик – держится, подсадил баул, дрыгнувшись, заволок на жестяной скат халупы себя. Потрусил, балансируя, по гремучему козырьку, чуть не сверзился... Дворик. Сумку вперед, громко, но стрематься некому, помойным контейнерам по барабану. Вадим спрыгнул сам, миновал еще одну подворотню – и оказался на Блауманя.
Он пошел уже неторопливо, прогулочно, догулял до Тербатас, по ней, мимо Кабинета министров, до “Вернисажа” – пошловатейшее зданьице клуба пиарили разноцветные прожектора, – мимо главного корпуса Университета, через скверик у Городского канала – к “лаймовским” часам. На середине культовой площади, неизменного, неизменно заселенного ожидающими места встреч, вспомнил про подключенную к Сети телекамеру. Вот сейчас Вадим Аплетаев, разыскиваемый, наверняка, растиражированный по числу нитей Всемирной Паутины, бредет в режиме он-лайн на виду у всего мира через интернетовский портал...
В этот момент с басовитым металлическим гудением – ногтем вдоль толстой гитарной струны – пришли в движение колбы часов, двухметровые, мутноватого дюймового кварцевого стекла, забранного в окислившиеся медные рамы, – поменялись местами: синяя оказалась сверху, красная снизу. Крошечные монетки в один сантим, кванты песочного времени, устремились в узкую горловину. На узорчатом металлическом циферблате дрогнула тяжелая стрелка, сместилась на римскую шестерку – восемнадцать ноль-ноль. А таймер внутри Вадима уже торопился дальше:
32.00.00... 31.59.59... 31.59.58...
