выдержал и сунул лапу под подушку…
И вытащил оттуда маленький, шероховатый шар и еще раз его рассмотрел – теперь уже при дневном свете. Шар был как шар, примерно такими же шарами дети играют в лунки. И в то же время это был знак, да и еще какой! Но думать об этом совсем не хотелось. Рыжий убрал шар под подушку, лег и опять лежал. Ну вот, лениво думал он, теперь его мечта сбылась, он наконец в Башне. То есть он как бы здесь, у себя в комнате – и в то же время он там. А семь печалей, о которых он в свое время слышал столько всяких многозначительных намеков, на него никак не действовали. Но, правда, не было в нем и радости, а было только какое-то странное чувство. А может, подумал Рыжий, это просто ощущение того, что счастье – это только один краткий миг? Нет, для такой громады это слишком банально. А что же тогда? Рыжий рассерженно зевнул, встал и заходил по комнате. После умылся. После стоял у зеркала и смотрел на свое отражение, и сам себе то кивал, то хмурился, то улыбался… Потом гневно подумал: глупо! – и резко отвернулся, надел лантер, браслет, после чего вновь заходил по комнате три шага так, пять этак. Долго ходил, потом остановился. Потом сел на пуфарь, опять засунул лапу под подушку… И тотчас же отдернул. Теперь Рыжий просто сидел и просто смотрел в окно. Там тоже всё было очень просто – черепица, трубы, облака, а дальше одна туча. Мир, вдруг подумал Рыжий, это шар, а не диск, и он не стоит, точнее, не висит на одном месте, а летит в бездонном и бескрайнем Космосе, вот что ему вчера открылось, вот…
Р-ра, гневно перебил он сам себя, довольно, время! – и вышел в коридор, спустился вниз, в кормежную, сел во главе стола и велел подать ему к завтраку вина – чего, кстати, он давно уже себе не позволял. Хозяйка с удивлением смотрела на Рыжего. А он чинно ел, со смаком запивал, то есть он явно не спешил. Хозяйка не уходила, а продолжала смотреть на него. Потом даже присела рядом с ним и доверительно спросила:
– Случилось что-нибудь?
– Нет, – ответил он и улыбнулся. – Я это так просто. Задумался.
– О ком?
– Так, обо всем.
Рыжий доел и положил на стол монету, встал и пошел к двери. Он шел и чувствовал, что она смотрит ему вслед. Крикливая, дородная, подумал Рыжий, со всеми прочими она не церемонится, а с ним… Ну, да! Он улыбнулся и подумал дальше: да, эта фря, конечно, не Юю, но, правда, и он тоже совсем не Дангер. Зато он теперь в Башне, избранный, он знает, что Земля…
Вот же привяжется! Какая ерунда! Он уже шел по улице, держал лапы в карманах, не спешил. День был погожий, теплый. Кругом была толпа, крик, брань, лязг экипажей, попрошайки. Да, тут уже не очень-то поразмышляешь! И Рыжий, как всегда, твердо расставив локти, опять толкался, продирался, порой уступал. Вот, думал Рыжий, он их всех умней, он в Башне, а Башня, это что? Другие ее никогда не увидят, ибо она глубоко скрыта в его душе и говорить ему о ней никому нельзя, нужно молчать и жить, как все, ничем себя не выдавая, казаться таким же, как все – примитивным, неразвитым. Но, правда, тогда, простите, для чего…
Р-ра, глупости, тут же подумал Рыжий, прибавил шагу и занервничал, даже поскрипывал зубами. Налево. Прямо, поворот. Под лестницу и в арку, потом еще раз поворот…
И вот он пришел, открыл дверь и остановился в пороге. Сэнтей сразу приветствовал его:
– Вот видишь, брат, все хорошо! Я ждал тебя. Пойдем.
Они прошли через еще пустой в такое время общий зал и вошли в свою рабочую комнату. Там Рыжий сел за конторку и сразу, по привычке, взялся за перо.
– Нет-нет! – сказал Сэнтей и улыбнулся. – Забудь об этом. Мы же теперь оба в Башне. А те, кто в Башне, те не повторяют, а… – и намеренно замолчал и опять улыбнулся.
– Создают сами? – спросил Рыжий.
– Почти, – кивнул Сэнтей. – То есть, конечно, создают, но только не для всех. Ты, надеюсь, меня понимаешь?
– Да, кажется, – не очень-то уверенно ответил Рыжий.
– Вот и прекрасно! – так же без особой уверенности сказал Сэнтей. После прибавил: – Очень…
И замолчал. Теперь Сэнтей смотрел ему в глаза, о чем-то думал, сомневался… и наконец сказал:
– Да. Башня – это Башня. Я же еще раньше говорил, что ты, пусть и не сразу, но обязательно войдешь в нее. И я не ошибся. Ты рад?
Рыжий молчал. Сэнтей, немного подождав, сказал:
– И правильно. Ведь что есть радость? Это владение чем-либо, достижение, успокоение. А кто сможет достигнуть края Бесконечности? Или кто остановит Время? И поэтому здесь, в Башне, радости не бывает. Есть лишь печаль. Точнее, семь печалей.
– Ровно семь? – спросил Рыжий.
– О, нет, конечно же, не семь, – Сэнтей заулыбался. – «Семь» – это просто дань традиции, привычное название, и не более того. На самом же деле их, как ты прекрасно понимаешь, тоже бесконечное множество. Но самая главная из них, так называемая Великая Печаль… Ее суть состоит в том, что мы, жители Башни, не можем, точнее, не имеем права передавать им, всем остальным, всё то, что нами в этой Башне создано или разведано, или узнано. Ты спросишь, почему это так, и я отвечу, что тут дело в том, что они – то есть все те, которые остались вне Башни, – они нас не понимают. И не могут понять. Им это не дано. Странно, не правда ли? Ведь на вид они как будто совершенно такие же, как и мы, но это только на вид, а вот по своей сути, по своим возможностям они совсем иные. Вот почему, я повторюсь, они не могут понять нас. И поэтому всё, что мы здесь, в Башне, создаем, мы в Башне же и оставляем. Теперь тебе понятно?
– Да, – нехотя ответил Рыжий. И сразу быстро спросил: – Но что же тогда получается? Что Великая Печаль неразрешима?
– Да.
– И ты уверен в этом?
– Да, абсолютно уверен, – намеренно четким и даже несколько надменным голосом ответил Сэнтей. И так же надменно продолжил: – Великая Печаль есть аксиома, на коей все и зиждется. Она гласит: с одной стороны есть мы, допущенные в Башню, а с другой есть все остальные, другие, то есть с одной есть разум, а с другой есть сила. Мир двуедин, то есть он как весы, и мы – это одна их чаша, а все они – это другая. И наша главная задача заключается в том, чтобы содержать эти вселенские весы в покое – и тогда мир, в котором мы пребываем, будет стоять и здравствовать до той поры, пока в нем поддерживается это Равновесие. Мы, Башня, то есть наша чаша, это очень хорошо понимаем, и как только можем, стараемся соблюдать величайшую осторожность. Но их, других, на другой чаше, становится всё больше и больше, весы всё сильней колеблются… Вот мы и ищем тех, кто обладает разумом, чтобы хоть как-нибудь удержаться и не дать тем, другим, перевернуть эти весы. Однако очень страшно ошибиться! Ведь если мы введем к себе, на нашу чашу, в нашу Башню, кого-нибудь из них, других, то ведь тогда… – Но тут Сэнтей вдруг замолчал и посмотрел на Рыжего, а после озабоченно спросил: – Ну, что с тобой опять?
Рыжий зажмурился и вновь увидел: тьма, искры, шар. Мир, вновь подумал он, это никакой не диск, и, значит, все те сотни книг, в которых это было сказано, написаны неправильно, или, что еще хуже, они намеренно лгут! Так почему бы и теперь… – Но эта мысль оборвалась, и вместо нее появилась другая: – Ох, голова горит, ох, тьма!.. – И Рыжий схватился лапами за голову.
– Ну, что? – опять спросил Сэнтей, теперь уже сердито. – Может, воды?
– Нет, продолжай, – тихо, с трудом ответил Рыжий, опуская лапы. – Всё хорошо, я слушаю.
Сэнтей еще раз посмотрел на Рыжего, теперь уже очень внимательно, и вновь заговорил:
– Так вот, мир двуедин. И жестко разделен – вот это нам, а это – им. А разделен он следующим образом. Вот, скажем, я читаю прошлое. Да, я знаю, есть такой указ: «Читать нельзя». Но его надо понимать так, что это им, тем другим, нельзя этого делать. А тем, кто в Башне, можно. И то не всем. Объяснить, как это определяется, то есть кому это из нас можно, а кому нельзя? Пожалуйста. Для этого делается проба. Вот, скажем, проба для меня: я узнал о том, кем ты был раньше, но я ведь на тебя никуда не доносил, и вообще, я же не вредил тебе и не искал для себя никаких выгод. Тем более, что выгод в этой жизни не существует. И, значит, если мне это известно, то есть если я верю в то, что нет выгод, то тогда я, ни для кого не опасный, вполне могу читать чужое прошлое. Да и потом, а что такое прошлое? – с азартом продолжил Сэнтей. – Оно прошло, безвозвратно исчезло и, следовательно, изменить его уже нельзя, оно
