голове, и это было очень больно, и силы таяли, и лапы разжимались, а в ушах гудело, а в глазах становилось темней темней…
И, наконец, наступила кромешная тьма! Но, правильней, даже не тьма, а просто Ничего, то есть сплошная пустота, где уже нет ни тьмы, ни света, ни тишины, ни грохота, ни страха, ни решимости – то есть совсем нет ничего, на то оно и Ничего – Великое, Всеобъемлющее, Всепожирающее, Абсолютное Ни-че-го. И поэтому, провалившись в него, Рыжий уже не знал, как и когда и почему этот ужасный шторм все же закончился, и как они тогда спаслись, и почему. Рыжий очнулся уже только утром, когда всё это было давно позади. Рыжий лежал, не открывая глаз. Лежал он на спине. Лежал и слушал. Было тихо. Так тихо, будто он уже не на «Тальфаре», а в Глухих Выселках, в Лесу после дождя, когда тучи развеялись и снова показалось солнце, а он лежит в густой траве, зажмурился и слушает, как молчит Лес. А Лес после дождя всегда молчит; все затаились, потому что знают, что в такой час воздух особенно прозрачен, и этот рык, который развалился под кустом, хоть и зажмурил глаза, но не спит. Да и зачем ему лежать с открытыми глазами, когда ему и так все ведомо?! Зачем ему теперь, после дождя, глазеть по сторонам? После дождя ему и нюха предостаточно. Да еще как предостаточно! Ведь он после дождя чует добычу втрое лучше, чем обычно, так как дождем прибило пыль и смыло старые следы, а новых пока еще нет…
Ар-р! Р-ра! Рыжий открыл глаза и осмотрелся. Было светло, и он лежал, но не в Лесу, а у себя в каюте, и слева от него был виден стол, а на нем накрытый завтрак – на один куверт. А дальше, через стол, гамак был пуст. Значит, адмирала уже нет, подумал Рыжий, адмирал уже ушел, но на столе еще лежат бумаги, это он оставил на столе отчет…
И – тишина, то есть и корпус не скрипит, и волн не слышно. И даже не слышно гребцов. Значит, весла заложены за борт. И вообще, «Седой Тальфар» спокоен так, как будто он опять стоит в Зимнем Доке… А вот и голоса на палубе. А вот шаги. А вот опять голоса. Рыжий привстал, принюхался… А вот и Океан, подумал Рыжий, это его запах, соль – это его пот, а волны – его кровь. И тут же подумал, что волн как раз не слышно, волн нет, а есть только тишина, штиль, сон. Прошедшей ночью, в шторм, подумал Рыжий, Вай Кау оторвал его от леера и, скорей всего, это он тогда и приволок его сюда и уложил. А лапы до сих пор болят, на них запеклась кровь, вон как изрезался, кожу содрал почти что до кости. А где монета? Здесь, в пряталке на поясе. Рыжий достал ее и положил себе на лапу. Глаз на монете ожил, повернулся и замер. Вчера точно таких же глаз, подумал Рыжий, он видел сотни, даже тысячи. Они вздымались валами и падали, вздымались, падали. И это ложь, что золото не может быть магнитным. И, значит, Остров есть, и, значит, есть заветная звезда над Океаном, и этой ночью он ее увидит – так он это сейчас чует! Но это будет только ночью, ее еще нужно дождаться. Ну а пока надо вставать, давно уже пора!
И Рыжий соскочил к столу и не спеша стал завтракать, поглядывал в отчет, а в это время на палубе, шумели, бегали, пусть бегают, а он доел, допил, утерся и надел лантер и осмотрел себя… осматривал и слушал… И подумал, что это не к добру, что на «Тальфаре» так тихо! Но зато хорошо уже то, что он это вовремя заметил! Подумав так, Рыжий решительно оскалился, взял со стола отчет и вышел.
Было жаркое, душное, совершенно безветренное утро, и Океан был гладкий как зеркало, «Седой Тальфар» мертво стоял на нем. И, кстати, никаких следов вчерашних разрушений на «Тальфаре» видно уже не было, то есть и рангоут был в полном порядке, и порванные паруса заменены на целые, и сломанные весла тоже. Вот только, из-за штиля, паруса безжизненно повисли, да и весла все были заложены вдоль бортов и сушились, а на банках было пусто, потому что весь экипаж уже, наверное, давно стоял, построившись, на абордажной палубе. И там же стоял адмирал. Но вот он, заложив лапы за спину, прошел вдоль строя раз, второй, потом, остановившись, посмотрел на Рыжего, но подзывать его не стал, а отвернулся и спросил у них:
– Ну, что?
Никто из экипажа не откликнулся. Тогда Вай Кау вновь спросил:
– Что? Я не слышу!
Но они опять промолчали. Вай Кау хищно рассмеялся и сказал:
– Вот так-то оно лучше! А то мне уже было показалось, что на борту появились недовольные. Что как бы в кубрике шушукают: куда это, мол, нас несет, сидели бы в Ганьбэе, там нас никто не тронул бы, ведь это не за нами, а за ним они тогда пришли. Ведь так примерно у вас там сегодня шушукали? Я верно говорю? А если нет, так поправьте меня. Ну, ты поправь! Или ты! Или ты!
Он тыкал лапой в строй, но все молчали. Тогда Вай Кау вновь заговорил:
– Вот какую дурь у вас шушукали. А почему это дурь, объяснить? Потому что во-первых, куда возвращаться? Где сейчас Ганьбэй? Он там! – и адмирал ткнул пальцем на небо и продолжил: – Небось, все видели, как он туда ушел. Даже взлетел! А Хинт и Чиви Чванг, и прочие, они, наоборот, все там! – и тут он уже ткнул за борт, вниз. – Там они все, на дне! И всех их обмешочил я. Между прочим, один! Да-да, один с ними управился, и даже не вспотел при этом. Это во-первых. А во-вторых… здесь с вами скоро будет то же самое. Ведь это же какой позор! Вчера… Ну, ветер, ну, волна, ну, даже и немалая. Но что вы, в самом деле, крысы, что ли, чтобы так визжать? Поэтому я говорю, предупреждаю: если еще раз будет паника, повешу каждого десятого, а то и пятого, клянусь Аонахтиллой, не шучу! Вопросы есть?
Никто не отозвался.
– Вот так-то оно лучше! – Вай Кау хищно усмехнулся, а после, повернувшись к Рыжему, велел: – Штурман, отчет давай!
Рыжий кивнул, спустился с юта и прошел между банками, и вновь стал подниматься, но теперь уже на абордажную. И вот он уже шел вдоль строя – не спеша, вразвалку – и чуял их горячее дыхание, их злобу, ненависть… Плевать! Остановившись рядом с адмиралом, Рыжий резко повернулся к экипажу и вырвал из- за пазухи и поднял над собой отчет.
– Читай! – громко сказал Вай Кау.
Но Рыжий, как держал отчет над головой, так и теперь держал, не опускал, а текст прочел на память:
– Вчера за день прошли двадцать четыре лиги, ночью четырнадцать. Вчера с утра ветер был северный, четыре балла, затем – одиннадцать, с север-северо-запада две линии к западу, шквальный. Теперь координаты на сейчас: десять градусов двадцать минут экваториальной широты и тридцать четыре градуса сорок пять минут восточной долготы. Особое: вчера вторая склянка дневной вахты – птицы. Согласно наблюдению… – и тут Рыжий запнулся, замолчал, опустил лапу с отчетом и посмотрел на адмирала.
Вай Кау понимающе оскалился и, повернувшись к экипажу, уверенно продолжил за него:
– А птицы – это земля, та самая, по нашей карте. И до нее, как мы тут подсчитали, пять дней пути, не больше. Ну, или шесть. Ну, даже семь, и это уже с таким учетом, что ветер вдруг резко изменится или даже хоть сойдет с ума. Но такого, я уверен, не случится. Поэтому я говорю, что если уже и седьмой день пройдет, а земли еще не будет, то я тогда прошу всех вас ко мне на ют, а дальше сами знаете, как быть, в уставе это все очень подробно расписано. Но это, повторяю, только через семь дней. Запомнили? Ну а пока, до той поры… Арр-ра! Арр-ра!
И завизжали боцманские дудки: «Порс! К веслам! Порс!» и молча, как всегда, строй вдруг рассыпался, и они ринулись, запрыгали, посыпались по трапам вниз, а дальше – кто куда, то есть, конечно, по своим местам.
И опять они гребли как сумасшедшие: вставали, рвали на себя и падали, вставали, рвали, падали, замах за третью линию, ритм два и два. Так прошло две склянки, три, четыре, потом был гонг, они сменились и продолжали грести в том же ритме. А ветра не было и солнце жарило нещадно. Тогда они убрали паруса и растянули их над палубой – и стало немного легче. Кроме того, вино и сухари, потом уже одно только вино им подносили беспрестанно. И они стали грести даже еще быстрей! Под вечер с юга опять показались птицы. Теперь уже никто им не радовался, на них смотрели молча, с напряжением… Но вот они пролетели и скрылись, а шторма не было. И даже ветер не усилился. И это очень хорошо, подумал Рыжий, а то еще с утра среди гребцов разнесся слух, что будто эти птицы – необычные, что они будто приносят несчастье. Слух передал стюард, когда он приносил обед и накрывал на стол. Его никто ни о чем не спрашивал, он сам начал рассказывать. Вай Кау ничего на это не ответил. Только потом, когда стюард уже вышел из каюты и закрыл за собой дверь, Вай Кау злобно сплюнул и сказал:
– Вот кто будет набрасывать!
Рыжий не понял:
– Что набрасывать?
