другие шерстяные комки. Визжащие и кувыркающиеся, они оказались в момент похоронены несущейся массой.
В этой суматохе мельком вижу, что установка уже стоит между полуоткрытых створок ворот, и склонившиеся над ней Сабир и Хохол колдуют над фитилями… Я ору, ору…, - я вот-вот сорву голос, но молотящее изнутри кувалдой сердце выталкивает команды мощнее парового молота и громче собственной стрельбы:
— Сабир, картечью оба! Два дротика плюс!!! Стреляйте все! Да стреляйте же, сучьи дети!!! — Мой голос почти тонет в какофонии поднятой стрельбы и истошного визга умирающих животных. Двести пятьдесят метров… Двести… Сто пятьдесят…
Гулкие парные удары чугунным тараном бьют в незащищённые барабанные перепонки и в приоткрытые в крике рты…. Словно в замедленной съёмке вижу, как наша мортира, ухнув, сметает первые пёстрые ряды и прорубает широкую просеку в остальной массе.
Сто, семьдесят метров!!!
С ужасом вижу, как вперёд выходит сын и на пределе рвущейся из плеча руки бросает что-то вперёд. Там вырастает облако огня и давящая на глаза вспышка. Кричу в страхе, не соображая ничего и не слыша собственного голоса… Тяну руки к сыну…
Его буквально за шиворот врывают назад, в пятящееся поспешно людское месиво, и волоком прут назад.
Вновь короткое замешательство живого ковра, шарахнувшегося инстинктивно от стены огня, дарящего нам драгоценные секунды. Пятящиеся назад солдаты не выпускают из рук изрыгающие смерть автоматы…
Клубком разновременно подпрыгивающих пятнистых мячиков свора на миг сыпанула в сторону, как испуганный косяк ставриды, дабы вновь моментально сомкнуться ещё теснее. При этом, несколько сбавив скорость, будто старается перегруппироваться.
Я больше совсем не слышу звуков…
На мгновение над массой разноцветной грязной шерсти и хвостов взлетает и вновь опадает одетое в камуфляж тело с отчаянно поднятыми руками. Короткий вскрик…
Сорок метров…
Мы трусливым шаром задницами вперёд вкатываемся в ворота. Меня тут же отпихивают в сторону. Падаю неловко на спину. Только бы встать… Трудно как-то мне…
В проём закрывающихся створок гневно рокочут три автомата… На ворота кидаются сразу пятеро. Держать, держать!!!
Хочу крикнуть, но сил на это почему-то совсем нет.
Обрывая кожу на руках, люди почти в момент вбивают брус за изгибы держащих засов скоб…
… Волна врезается в сталь спустя пару секунд. Глухие удары живой плоти о равнодушную промёрзшую сталь… Истерические нотки обманутых надежд в голодных глотках, жуткая грызня и свара сотрясают воздух… С трудом поднимаюсь.
— Наверх, ребята…, - хриплю и жестикулирую.
С превеликим трудом взбираюсь на свой «насест». Содом и Гоморра, открывающиеся перед нами, полны бурления, беготни и диких прыжков на стены. Горящих бешенством глаз, лая и брызжущей в стороны слюны.
Тут и там снег взлетает комьями под беспорядочными движениями сотен бьющих по нему лап… На шипах повисли уже первые корчащиеся в судорогах, визжащие и хрипящие жертвы. Из пробитых тел, из рваных ран на снег и в морды мечущихся под стенами псов фонтанирует парящая на морозе кровь.
Расширенные в приступе ярости глаза начинают наливаться жаждой резни, кровавого и бессмысленного убийства… Воздух наполнен ораторией животного безумия. Передние уже высоко, на пределе сил, подпрыгивают, впиваясь распахнутыми до отказа пастями в повреждённые участки тел висящих на щитах соплеменников, виснут на них, отчаянными рывками стараясь оторвать куски ещё горячей плоти, невзирая на истошные, душераздирающие предсмертные крики несчастных. И в припадке пароксизма они тянут в себя отрываемую вместе с шерстью плоть и глотают, глотают струящиеся и застывающие белковой субстанцией длинные кровяные нити…
Рядом появляется хмурый, чёрный лицом Иен. Достаёт не спеша зажигалку и злорадно ухмыляется. Перевожу взгляд на канистры со смесью и факелы…
— Не оставляйте в живых никого из этих тварей! Приберитесь здесь, как следует, ребята…
Грудь вдруг взрывается изнутри пламенной гранатой.
Кажется, меня, уже падающего кулём с помоста, успел поймать за шкирку Юрий….
XVI
«Ранним солнечным днём я пошёл за конём. Я коня себе взял — будь здоров! Но вернулся домой первым конь сивый мой; я ж за ним, да со жменькой зубов…».
«Тики-таки, тики-таки, две болячки есть на сраке. То не след от сапога, — то коняшкина нога»…
Дурацкая песенка…. Какой идиот её выдумал?! Эй, так это ж я в ранней молодости писал такое убожество! Не сметь гнать на автора!!! Никак не заглохнет теперь в мозгах. Какого чёрта?!
Открываю с трудом один глаз и мучительно соображаю, — спал я это так неудобно, или живым лежу в гробу? Потому как в раю, сказано, нет ни боли, ни тяжести в груди. И репа на плечах не трещит так жутко. Мозги взбрыкивают, и словно кто-то нервно щёлкает там тумблером. Туда — сюда. Туда, сюда… Рядом какое-то движение. С трудом поворачиваю трещащую, как старикан Буратино, шею. Шайтан, танцуй ярдын на горке! Как же тяжко голове…
Это ещё что справа за мумия хренова?! Замечаю, что сам себе глупо хихикаю.
Меня что, — с почётом к Тутанхамону определили? За какие такие заслуги? Я ж вроде не пирамиды раньше строил… Точно, — я же строитель! Так, уже лучше. «Ой, цветёт калина в поле у ручья… По походам к девкам у меня ничья! Ой, цветёт калина, жизнь свою кляня… Не возбуждаю девок я, а они — меня!»
Уже пою в голос, блина-а-а!!! Опять! Да что со мной?! Та-ак, а настоящий-то Тутанхамон, опять же, — он вроде «солдатиком» на спинке в гробике лежал, а этот — опершись на локоть левой руки и размахивая перед моим носом другой. И из него вроде столько ваты не торчало клоками. Хотя…да что я там толком знаю, как их, проклятых, хоронили?
Может, это вата от посмертного пальто? Мумия скалится мне в лицо и шевелит сухими губами. Бред какой-то…
— …, Босс! С пробуждением! Вы меня так напугали!
Скашиваю осторожно глаз вниз, на себя. Чего он там мелет?! Охренел, поц?! Тоже мне, — нашёл «страшного»! Трусы там у меня, да ноги. Правда, ноги я что-то не очень узнаю. Худые какие-то и кривые слишком. Смешные ноги какие-то, доложусь я вам…
Не, это не мои ноги, брешете! Мои были прям богатырские… Страусы безудержно мечтали о таких сильных лапах. Ну, да пока и эти сойдут тапочки носить. Дальше что там? Дальше пальцы. Пальцы стопудово мои. Даже ногти острижены. Красиво так острижены, чуть ли не с рюшечками на краях.
Что ж я тут вообще несу?! О! Тут вот ещё что-то белое на груди. Манишка, видимо… Ну и что, моп твою ять?! Съел? На себя посмотри, пупс в пелёнках…
— Чего тебе надо, урод?! Изыди, а то щас как закатаю в лоб… уткой! — вместо голоса — сиплый шёпот. — Где медсестра? Как стоишь на параде перед офицером, каналья?! Я тебя на передовой сгною в сержантах, олух!
Похоже, этот анатомический экспонат древности ржёт уже до уссыку… Ну, пинцетник, погоди! Оскорблённый в лучших чувствах, сжимаю слабые кулаки и подрываюсь на кровати… Прямой «укол в грудь зонтиком» швыряет меня обратно на подушки.
