ненависти. Наконецъ-то она встр?тилась съ т?мъ, на кого можетъ взвалить вину своего несчастія.
— Это ты, воръ? Ты в?рно доволенъ теперь, проклятый надсмотрщикъ. Посмотри-ка на б?дняжку, которую ты убилъ.
Рафаэль отв?тилъ неудачливо:
— Поменьше упрековъ и брани, тетка колдунья. Что же касается той ночи, вы бол?е виноваты, ч?мъ я.
Старуха хот?ла броситься на него съ адской радостъю, что нашелся тот., кого можно обвинить въ своемъ гор?.
— Подлецъ… Ты, ты виноватъ во всемъ! Будь проклята твоя душа и душа разбойника господина твоего.
Но тутъ она н?сколько поколебалась, словно раскаиваясь въ томъ, что прокляла сеньора, всегда уважаемаго людьми ея племени.
— Н?тъ, не хозяина. Онъ молодой, богатый и у сеньоритъ н?тъ другой обязаиности, кром? развлеченій. Будь проклятъ ты, одинъ ты, прит?сняющій б?дныхъ и сл?дящій за ихъ работой, точно они негры, ты, доставляющій д?вушекъ хозяевамъ, чтобы лучше скрывать свое воровство. He желаю ничего твоего: бери назадъ т? пять червонцевъ, которые ты мн? далъ; бери ихъ назадъ, воръ; вотъ они, негодяй.
И вырываясь изъ рукъ мужчинъ, державшихъ ее, чтобы она не бросилась на Рафаэля, она рылась въ своихъ тряпкахъ, отыскивая деньги, съ д?ланной посп?шностью и твердымъ нам?реніемъ не найти ихъ. Но несмотря на это, ея поза была не мен?е драматична.
— Бери деньги, злая собака!.. Бери ихъ и пусть изъ каждой песеты родится для тебя несчастье и будетъ грызтъ теб? сердце.
И она разжимала сжатыя руки, какъ будто бросая что-то на землю, хотя и ничего не бросала, сопровождая свои жесты гордыми взглядами, точно она д?йствительно бросила червонцы на полъ.
Донъ-Фернандо вступился, вставъ между надсмотрщикомъ и старухой. Она довольно уже наговорила, пора ей замолчать.
Ho цыганка выказала еще большую наглость, увидавъ, что она защищена т?ломъ Сальватьерры, и обернувъ голову, продолжала оскорблять Рафаэля.
— Пусть Богъ допуститъ, чтобы у тебя умеръ кто теб? всего дороже… Пусть ты увидишь холодной и неподвижной, какъ мою б?дняжку Мари-Кру, ту гаши, которую ты любилъ.
Надсмотрщикъ слушалъ ее до той поры съ презрительнымъ хладнокровіемъ, но когда прозвучали посл?днія ея слова, удерживать поденщикамъ пришлось уже его.
— Колдунья! — зарев?лъ онъ, — меня оскорбляй сколько хочешь, но не см?й называть имени той особы, потому что я убью тебя!
И казалось, онъ былъ склоненъ убить ее, такъ что поденщики лишь только съ большими усиліями могли увести его изъ людской. Какъ можно обращать вниманіе на женщинъ?… Пусть онъ забудеть старуху, в?дь она обезум?ла отъ горя. — А когда, поб?жденный словами Сальватьерра и толчками столькихъ рукъ, онъ переступилъ черезъ порогъ людской, онъ еще услышалъ пронзительный голосъ колдуньи, который, казалось, пресл?довалъ его.
— Уходи, лживый челов?къ и пусть Богъ накажетъ тебя, отнявъ у тебя гаши, ждущую на виноградник?. Пустъ возьметъ ее у тебя изъ-подъ носа сеньорито… пусть донъ-Луисъ насладится ею, и ты узнай о томъ!
О, какое усиліе долженъ былъ сд?лать надъ собой Рафаэль, чтобы не вернутъся назадъ и, не задушить старуху!..
Полчаса спуста Сарандилья подъ?халъ на двуколк? въ дверямъ людской, Хуанонъ и другіе товарищи обернули простыней трупъ, поднявъ его съ его ложа лохмотьевъ. Онъ былъ теперь легче, ч?мъ въ минуту смерти. Это было перышко или соломенка, по словамъ поденщиковъ. Казалось, что вм?ст? съ жизнью улетучиласъ и вся матерія.
Двуколка двинулась въ путь, съ пронзительнымъ скрипомъ покачиваясь на своихъ осяхъ по неровностямъ дороги.
Сзади тел?ги, соприкасаясь съ ней, шла старуха и ея младшія д?ти. А за ними шелъ Алкапарронъ рядомъ съ Сальватьеррой, пожелавшаго соеровождать до города этихъ б?дныхъ людей.
У дверей людской скопились поденщики и въ черной ихъ масс? сверкалъ огонекъ св?чи. Вс? съ безмолвнымъ вниманіемъ сл?дили за скрпомъ двуколки, не видной въ темнот?, и за воплями цыганъ, раздававшихся въ тишин? мертваго и синеватаго поля подъ холоднымъ блескомъ зв?здъ.
Алкапарронъ чувствовалъ н?которую гордость, идя рядомъ съ этимъ челов?комъ, о которомъ везд? было столько толковъ. Они вышли уже на большую дорогу: на ея б?лой полос? выд?лялся силуэтъ двуколки, отъ которой, въ ночномъ безмолвіи, распространялось тихое позвякиваніе бубенчиковъ и стенанія семьи, шедшей позади нея.
Цыганъ вздыхалъ, словно эхо того горя, которое рев?ло впереди нeго, и въ тоже время говорилъ съ Сальватьеррой о своей дорогой умершей.
— Она была самой лучшей изъ семьи, сеньоръ… и поэтому она ушла. Хорошіе живутъ недолго. Вотъ двоюродныя мои сестры, Алкапарроны, он? безчестье семьи, и величайшія плутовки, — a y нихъ червонцы ц?лыми пригорошнями, и у нихъ есть и кареты, и газеты говорятъ о нихъ, а б?дняжка Мари-Кру, которая была лучше пшеничной муки, умираетъ посл? жизни тяжелаго труда.
Цыганъ стеналъ, взглядывая на небо, словно онъ протестовалъ противъ этой несправедливости.
— Я очень любилъ ее, сеньоръ; если я желалъ чего-либо хорошаго, то лишь для того только, чтобы под?литься съ нею. Еще в?рн?е, чтобы все ей отдать. А она, незлобивая голубка, апр?льская розочка, была всегда добрая ко мн?, всегда защищала меня… Когда мать моя сердилась на меня за какую-нибудь мою прод?лку, Мари-Кру сейчасъ же защищала своего б?днаго Хосе Марія… Ахъ, двоюродная моя сестренка! Моя н?жная святая! Мое смуглое солнышко съ глазищами, казавшимися яркимъ пламенемъ!.. Что бы только не было готовъ сд?лать для нея б?дняга цыганъ!.. Слушайте, милость, ваша, сеньоръ. У меня была нев?ста; я хочу сказать, у меня ихъ было много, но то была гаши, т. е. д?вушка не нашего племени; у нея было состояніе, сеньоръ, и къ тому же, она была влюблена въ меня, за мое, какъ она говорила, ум?ніе п?тъ н?жныя п?сенки. А когда мы уже были од?ты, чтобы идти в?нчатъся, я сказалъ ей: «Гаши, пусть домъ пойдотъ моей б?дной матери и моей двоюродной сестр? Мари-Кру. Он? такъ много работали, и жили собачьей жинзнью въ людскихъ, пусть поживуть н?которое время хорошо и въ свое удовольствіе. Ты и я, мы молоды, здоровы и можемъ спать на двор?». А гаши не пожелала и прогнала меня; но я не огорчился этимъ, потому что я оставался съ моею матерью и двоюродной сестрой, а он? стоятъ больше вс?хъ женщинъ въ мір?! Я им?лъ нев?стъ дюжинами, я чуть было не женился, мн? очень нравятся д?вушки, но Мари-Кру я люблю, какъ не полюблю никогда никакую жещиину… Какъ объяснить это вашей милости, которая тааъ много знаетъ? Я люблю б?дняжку, которую везутъ впереди насъ на двуколк?, такъ, что не сум?ю это объяснить, какъ священникъ любить Божью Мать, когда онъ служитъ об?дню. Мн? нравилось вид?ть ея большія глазища и слушать золотой ея голосокъ; но прикоснуться до низка ея платья? Это никогда мн? и въ голову не приходило. Она была для меня святой Д?вой и, какъ на т?, которыя въ церквахъ, я смотр?лъ лишь на ея головку; на милую головку, созданную для ангеловъ…
И когда онъ снова застоналъ, подумавъ объ умершей, ему отв?тилъ хоръ плачущихъ, сопровождавшихъ двуколку.
— А-а-а-ай!.. Моя д?вочка умерла! Мое сверкающее солнце! Мое н?жное сердечко!
И цыганята на крики матери отв?чали взрывомъ жалобныхъ воплей, чтобы и темная земля, и синее пространство, и яркіе сверкавшія зв?зды хорошенько проникнулись бы т?мъ, что умерла ихъ двоюродная сестра, н?жная Мари-Крусъ.
Сальватьерра чувствовалъ, что имъ овлад?ло это трагическое и шумное горе, скользившее сквозь тьму ночную, раздаваясь въ безмолвіи полей.
Алкапарронъ пересталъ стонать.
— Скажите мн?, сеньоръ, вы, который столько знаете. Думаете ли вы, милость ваша, что я когда- нибудь увижусь снова съ моей двоюродной сестрой?…
Ему необходимо было это узнать, его мучила тоска сомн?нія, и замедляя шагъ, онъ умоляюще смотр?лъ на Сальватьерру своими восточными глазами, блест?вшими въ полумрак? отливами
