обучения – рефлексия, постепенно теряющая свою дискурсивность и сама превращающаяся в материал нового опыта системомыследеятельности, позволяющего выходить к новым рефлективным актам и все глубже и глубже понимать сущность текстовой содержательности.
Эти общие положения относятся и к трем основным «форматам» для техник смыслового понимания – к распредмечиванию средств текста, коррелятивных со смыслами и неравных при этом средствам прямой номинации; к реактивации прошлого опыта значащих переживаний и, наконец, к переконцентрации. Переконцентрация – переключение личностной установки, сопровождаемое практическим абстрагированием от мыслей и чувств, не относящихся к содержательности понимаемого текста. Эта техника под именем «феноменологической редукции» мистифицированно описана Гуссерлем и универсализирована в качестве основы своеобразной «методологии». Фактически же эта техника знакома всякому взрослому человеку из его личной и общественной практики, например, из практики в педагогической позиции герменевтической деятельности, когда взрослый учит трехлетнего ребенка по схеме: «Кошечке больно, а ты смеешься, а вот если бы тебе так, как кошечке?» Термины типа «эмпатия» и пр. здесь неудобны, поскольку указывают не столько на процесс переконцентрации, сколько на его результат.
Все техники понимания рефлективны, поэтому упорядоченное использование техник – один из моментов организации рефлексии. Рефлексия при смысловом понимании направлена не только «внутрь» человеческой деятельности, но и «наружу». Так, понимающий субъект стоит перед вопросами: «Я смотрю на форму, чтобы увидеть содержание {68}текста или приобщиться к опредмеченным в тексте значащим переживаниям, но какое именно содержание должно усматриваться и какое именно состояние должно переживаться, если я стремлюсь к объективности и социальной адекватности содержания моих знаний и переживаний?» Ответить на этот вопрос невозможно, если принимать корреляцию между выразительными средствами текста и опредмеченными в них смыслами за «вечную имманентную данность», как это нередко и делается в семиотике. В действительности здесь нет никакой «имманентности»: в русском стихотворном тексте хорей коррелирует с «переживанием ускоренного движения», в английском – с «переживанием замедленного движения». Это объясняется тем, что средства текста – одна из превращенных форм, т.е. продукт общественного процесса производства и рецепции текстов, лишь кажущийся условием этого процесса. Материалистическая герменевтика, естественно, свободна от мистических, в духе пифагорейского философствования, представлений о том, что текстовая форма есть «трансцендентное инобытие» «недоступных сущностей». Ни в хорее, ни в ямбе, как и ни в каком другом из миллионов других художественных средств нет «фатально-психологической» или «мистически-имманентной» привязанности к какой бы то ни было категории действительности. Как и вообще в случае с превращенными формами, мы имеем здесь дело с видимостью. Вместе с тем эта видимость объективна и необходима при организации всей системы художественного освоения действительности. Эта система не работает без превращенных форм. Сила автора художественного текста состоит, наряду со способностью объективно-верно отразить содержание социальной действительности в ее историческом развитии, также и в художественности и художественной воздейственности. Последняя же строится на способности дать в тексте те формальные средства как превращенные формы общественно значимого понимания, от которых наиболее информативен, надежен, убедителен и, главное, социально адекватен и социально весом переход реципиента к содержательным сущностям, к идейному содержанию текста.
«Бесы» Пушкина написаны четырехстопным хореем, и это весьма способствует освоению идейного содержания текста читателем. Это содержание опредмечено, но не овеществлено: хорей – это не «материя», а лишь продукт поэтической деятельности. Соответственно, читатель вовсе не находится (даже при использовании техник из «формата» пере{69}концентрации) на прокрустовом ложе «феноменологической редукции», требующей полного «взятия действительности за скобки» и «трансцендирования», т.е. перехода в «мир понимания». Наоборот, понимание с помощью любой техники возможно благодаря некоторой более общей, в сущности – самой общей технике понимания, заключающейся в разрыве рамок герменевтической ситуации как «встречи индивида с текстом». Понимание достигается, когда я, находясь в данной герменевтической ситуации, одновременно нахожусь в процессе выхода из нее. Так, совмещенное с пониманием знание (называемое также «горизонтом понимания») о том, скажем, что передо мной именно стихи, а не проза, о том, что передо мной текст именно на русском языке, о том, что автор «Бесов» не верит в бесов и проч. и проч., выводит меня далеко за пределы герменевтической ситуации как «моей и только моей встречи с этим и только с этим текстом». Это обстоятельство имеет неисчислимые последствия для организации всех вообще техник в практической позиции герменевтической деятельности. Упомянем в связи с нашим примером из Пушкина только одно: предложение «Показания Петрова совершенно ненадежны» ни в какой мере не воспринимается и не понимается как коррелятивное с «переживанием ускоренного движения», хотя, как и «Бесы» Пушкина, написано оно четырехстопным хореем. Никакие коррелятивные с хореем субъективные реальности, смыслы никем не понимаются, и никаких значащих переживаний соответствующего типа при рецепции этого предложения не возникает.
Очевидно, кроме смыслов, доступных в герменевтической ситуации рефлективному усмотрению, и кроме текстовых средств, доступных рефлективному восприятию, в деятельность понимания вплетаются смыслы и средства другого рода, которые обеспечивают функционирование или угасание смыслов и текстовых средств первого рода, как бы «командуют» ими. Назовем эти «командующие» единицы мета-смыслами и мета-средствами. Таковы, например, формальные показатели стихотворного характера текста, наличные в «Бесах» (написанных четырехстопным хореем) и отсутствующие в предложении о показаниях Петрова. Хотя последнее тоже написано четырехстопным хореем, хорей в нем выступает лишь как средство, которое в практической позиции герменевтической деятельности совершенно подавляется определенным мета-средством («жанр деловой коммуникации»), соотносительным с определенным мета-смыслом («убежденность следователя в мере ценности данных сведений»). Такая соотнесенность обеспечивает очень важную для понима {70}ния текстов экспектацию, т.е. готовность к рецепции текста в соответствии с формально-содержательной программой, заданной продуцентом. Это, кстати, дает еще одну технику понимания – ориентацию в содержательности по экспектациям. Разумеется, эта техника всегда совмещена с другими, причем при работе с высокохудожественными текстами она предполагает высокую герменевтическую культуру: в таких текстах мера возможностей для использования этой техники все время колеблется, что объясняется постоянными чередованиями автоматизмов жанра и проявлений жанрового своеобразия.
Нетрудно показать, что и мета-средства, и мета-смыслы, и необходимая для оперирования теми и другими мета-позиция понимающего человека, и своего рода «второй текст», надстраивающийся благодаря этой мета-позиции над непосредственно наличным в восприятии «первым текстом» – результат социально необходимой рефлексии и над смыслами, и над средствами, и вообще над всей содержательностью произведений человеческой речи. Эта рефлексия глубоко социальна – хотя бы уже потому, что она разделена между совокупным реципиентом и конкретным продуцентом текста: последний не меньше первого заинтересован в том, чтобы стихи не воспринимались и не понимались «прозаически», а политические призывы – «интимно-лирически». Поэтому в самом тексте расставляются «экспектационные ориентиры», включая как ориентиры жанровой принадлежности текста и микроконтекстов, так и ориентиры идейной направленности. Научиться (и научить) пользоваться этими ориентирами (обычно несравненно более сложными, чем в только что приведенном примере) – одна из важных задач филологической герменевтики, связанная с рациональным использованием техник понимания. Попутно отметим, что описанная выше эпифеноменальность в понимании текста «Вишневого сада» отчасти связана с удивительным (хотя и достаточно распространенным) невниманием в процессе чтения именно к мета-средствам (включая даже подзаголовок пьесы!) и мета-смыслам текста пьесы (включая даже тот, который дискурсивно дан в формулировке одного из самых талантливых читателей Чехова: «Его врагом была пошлость...»). Очевидно, еще достаточно распространены и
