звероватая женственность, особенно в ее лоснящейся, выпуклой, розовой спине.
– Что выдумали! Кому-нибудь сказать – на смех. «Окромя тебя, Дуся, некому», – передразнила она майора. – Да у вас цельная армия солдат. А что придумали. О-ой! Невестке моей рассказать, она б обхохоталась.
Теперь я сообразила, видя крест кесарева сечения на ее теле, почему она говорит о сыне: я его из живота родила.
– Гляди сюда, – сказала она и пригнула голову. – Все волосья – косячками. Это от бомб. Как бомбят, волосья от страху обламываются.
Я поняла, что ей страшно, но она не отступится – настал ее денек. Ее уже прихватило, понесло, и она только отнекивается, а сама примеряется, чтоб идти в Ржев. Откуда только майор все это знает.
Дуся опять стала мыться, оплескиваться из шайки, фыркать и блаженно повизгивать.
Значит, так: старообрядческое Казанское кладбище на крутом берегу Волги. Два громадных замшелых креста на купеческих могилах прошлого века. Таких огромных нет больше на всем кладбище. Бутылочка машинного масла у Дуси, вместо гарного, чтобы засветить на одной могиле лампадку и для верности – на другой. И все. Больше нам от нее ничего не требуется. Только б добралась до кладбища и засветила.
– Раздевайсь! – крикнула Дуся. – Спину потру.
Я не стала раздеваться. Села на корточки – внизу у пола было прохладнее, и легче дышалось, и не так ело глаза.
Куда это она направляется? В детдом идет имени Луначарского, к Сергунчику. Зачем крюк дала на кладбище? Лампадку засветить – божье дело, – чтоб сыночка невредимым застать. И пойдет она дальше пробираться на Каретную улицу к дому номер четырнадцать, меченному черным крестом на плане у майора.
– Теперь кваску бы. Хорошо! – сказала Дуся. Только бы вспыхнули лампадки. Кому надо, увидит.
Будет знать: пора заступать на смену погибшим. И опять к нам понесутся сигналы и будем бить прямой наводкой немецкую артиллерию.
Дуся прошлепала мимо меня с пустой шайкой и стала наполнять ее горячей водой из чана, стоя ко мне боком, – коротышка, спина гнута, ключица наружу выступает.
– Ты бы уходила отсюда. – Я сказала, и самой мне стало страшно.
Дуся быстро обернулась и, пригнув серую от непромытой золы голову, изучала меня.
– Чегой-то ради?
Подняла шайку над головой и окатилась, обжигаясь, охая, брызгаясь.
– Послушай, может, детей там нет, может, их в тыл отогнали, а дом, может, сгорел. Куда же ты пойдешь?..
Она подскочила ко мне с мокрым, искаженным лицом, по ключицам текли струйки воды, медный крестик трясся на груди.
– Ты – чокнутая! А у меня сынок есть, Сергей Иванович! Во Ржеве он! Ждет меня. Что? Поняла?
Я ничего не ответила, ушла в предбанник, обулась – и на улицу.
Пыриков сидел на подножке полуторки, завернувшись в плащ-палатку, и курил. Ему предстояло провести Дусю через передний край до нейтральной полосы.
На крыльце рослая женщина в клетчатой юбке – председатель колхоза – «занаряжала» своих бригадиров. Они сидели вокруг нее на ступеньках, все в платочках, завязанных под подбородком, переговариваясь:
– По косогору, где лен, немец бузует из минометов.
– Убьют, забота не наша. Убьют, так закопают.
Под Ржевом
Меня разбудил стук в окно. Я соскочила на пол с хирургического стола, оставленного здесь медсанбатом.
– Товарищ лейтенант, – приглушенно звал снаружи Подречный, – майор вызывают. Срочно!
Быстро одевшись, я вышла на крыльцо. Подречный ждал, привалившись к стене.
– Что случилось?
– Немца привели, допрашивать будут.
Мы пошли, спотыкаясь в темноте о корни. От свежего воздуха расхотелось спать. Кругом на хуторе стояла тишина. Не доходя до дома, я различила на лавочке две фигуры.
– Степка-повар с молодухой. Она у вас за стеной живет, – зашептал Подречный и неожиданно затянул:
– Стой! – оборвал его часовой. – Распелся. Нашел время.
Он поздоровался. Это был младший сержант, молодой парень, по прозвищу Ваня Мокрый.
– Весна! – сказал он. – Возрождение, товарищ лейтенант, все возрождается.
Мы вошли в дом. Майор Гребенюк шагал взад-вперед по комнате. Ярко горела керосиновая лампа. На лавке у края стола сидел немец. Он отхлебывал остывший чай из большой алюминиевой кружки Подречного.
– Пришлось поднять вас, – сказал майор, пододвигая мне табурет, – разведчики «языка» в мешке приволокли.
Он присел на край кровати, на которой лицом к стене спал капитан Петров.
– Поторопимся, – сказал майор, – немец ранен.
Немец опустил в карман кусок хлеба, собрал пальцами хлебные крошки, захватил их в горсть и поднял голову. Молодое, чрезвычайно бледное лицо.
Он уроженец Саксонии, девятнадцати лет, из крестьян, десять дней, как прибыл с маршевой ротой на фронт.
Майор задавал пленному вопросы о расположении дзотов, о вооружении, стыках, обозе. Немец отвечал с готовностью все, что знал, но знал он очень мало, и, замечая, что не заинтересовывает майора, он говорил вяло и отирал рукой сухой лоб. Потом вдруг горячо стал просить, чтобы ему поверили: он еще ни разу не стрелял в русских солдат.
Петров громко захрапел во сне, и майор потрогал его за плечо. Петров, не просыпаясь, перевернулся на спину, выставив босые ступни между железными прутьями кровати, и затих.
Немец покосился на ноги Петрова. Помолчал. Потом сказал: когда на седьмой день пребывания на фронте он получил увольнение в кино, то по дороге во второй эшелон полка за деревней он видел много немецких танков.
Название деревни он вспомнит, если ему покажут билет в кино, который находится в отобранном у него портмоне. На обороте билета записан маршрут. Я протянула ему билет. Искажая название, он с усилием произнес: «Шадино» – и не отрываясь смотрел на майора.
– В каком направлении были обращены танки? – спросил майор.
– Не помню, – ответил пленный.
– Как замаскированы?
Немец молчал. Он навалился грудью на стол, руки его повисли. Майор встал и отворил дверь.
– Подречный, за фельдшером! – крикнул он.
