Патрон продолжал есть в тишине с видом человека, думающего о чем-то другом. Моде избегал смотреть на него. Но подчас ловил его короткий, украдкой, словно стыдящийся этого, брошенный взгляд. Фершо думал о нем. Что он думал? Почему, встав, чтобы устроиться поближе к камину, он только вздохнул, утирая губы салфеткой.
Он был не просто озабочен. Скорее, немного печален, слегка обеспокоен. Услышав, как отъехала машина Арсена, он выпрямился и прошептал:
- Ну, ладно...
Это могло означать: 'Посмотрим...' Или еще: 'К чему все это?' Или: 'Не имеет значения...' Наконец: 'С чего я, дурак, так озабочен?'
Затем огляделся вокруг себя с видом человека, рассеявшего утренние тучи и решившего начать свой день.
Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Моде не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.
Продавая в Париже часы, он сказал Лине:
- Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.
В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и на кухне. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли их заводил когда-нибудь, так как никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день туда и обратно поезду узкоколейки да по шагам расхаживавшей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для звонка по телефону, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.
Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять часов утра. Стол был освобожден от завтрака, огонь успел разогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.
Редко присаживавшийся Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, выбрасывал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа - от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю либо через компанию Объединенных перевозчиков, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийатвиля прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.
Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае засовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: 'Арондель', 'Убангийский банк', 'Дело Леде', 'Морель', 'Мэтр Обен' и т.д.
Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:
- В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы... Схожу-ка за ними.
Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой, и так же охотно колол дрова, как диктовал письма. Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить время, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.
Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал лучше понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружавшим его людям.
Теперь Мишелю нравились серенькие дни, шум ветра, потрескивание пламени в комнате. Нравилось раскладывать по порядку документы, которые от него никто не пытался скрывать - хоть те же редкие письма Эмиля Фершо.
- По мере работы я буду вам объяснять,-сказал Фершо.
Было ли это выражением полного к нему доверия или он просто считал молодого человека столь мало значащим существом, что ему можно было обо всем рассказывать? Этот вопрос мучил его-ведь могло быть и то, и другое.
- Снова об Аронделе, - сердито бросил господин Фершо, закончив читать письмо из Конго.-Ублюдок с почты в Маколи пишет, что, как раз когда туземцы принесли сдавать кокосовый орех, появились жандармы. Они присутствовали при завесе товара и конфисковали весы и гири.
- Гири были стандартные? - спросил Мишель.
- Конечно, нет. И цены назначаются соответственно. Туземцы, наверное, очень удивились происшествию. Ведь когда обман допускается обеими сторонами, нет никакого обмана.
Повернув одновременно головы к окну, они прислушались. Из тумана вынырнула огромная желтая машина и остановилась перед домом. Высокий и сильный шофер в безупречной ливрее вылез из нее и открыл дверцу. Хотя мужчина, который вышел из машины, ничуть не напоминал господина Дьедонне, Мишель сразу узнал его брата. Как и все, он прошел через кухню, остановившись на минуту, чтобы поговорить с Жуэттой. Был слышен его голос, голос человека, привыкшего демонстрировать свой веселый нрав.
Дьедонне не пошевелился, чтобы встретить его. Не зная, что ему делать, Мишель смотрел на дверь. Она растворилась и тотчас послышалось:
- Можно войти?
Эмиль Фершо, который был моложе брата на три года, оказался выше ростом, более широк в плечах, более плотным. Он отличался полнотой, которую именуют дородностью. Протянув руку в перчатке из свиной кожи, он спросил:
- Как поживаешь?
Все это производило неожиданный эффект в атмосфере дома, к которой Мишель уже стал привыкать. Манеры этого человека коробили точно так же, как его добродушный тон, хорошее настроение и светская непринужденность.
Эмиль Фершо был в охотничьей одежде. Он приехал прямо из Солони, пояснил он. У него там был замок, и, судя по всему, это был образцовый владелец замка. На нем были очень светлые брюки для гольфа, белые гетры, коричневый пиджак из плотного и мягкого твида, а на голове - зеленая шляпа с перышком сбоку.
- Сначала я подумал тебе позвонить и предупредить о приезде, но так как был уверен, что застану либо здесь, либо в Кане...
Он был свежевыбрит. Кожа на лице розовая с легкими красными прожилками. Под ухом осталось немного пудры. В комнате запахло папоротниковыми духами.
Эмиль Фершо посмотрел на вставшего Мишеля. Не выразив удивления, с легким любопытством благосклонно помахал рукой.
По-прежнему стоя у огня, Дьедонне не тронулся с места и смотрел на брата.
Остальное Мишелю не было видно. Чтобы побороть смущение, он стал перекладывать бумаги, а затем, пробормотав: 'извините', направился к двери. Его никто не стал удерживать, и он вышел в коридор.
От этой встречи, продолжавшейся несколько секунд, у него осталось смутное ощущение, в котором предстояло еще разобраться. Одно было очевидно: Эмиль Фершо был не в своей тарелке. Этот светский человек с непринужденными манерами испытывал перед братом неловкость. А тот? Какое выражение было на его лице? Мишель мог поклясться, что в глазах Дьедонне Фершо промелькнула нежность. Но не мужская, а скорее нежность мальчишки к младшему брату. В них была также доля печали. Лицо Фершо все время выражало печаль, причину которой Мишель не знал.
Утром, когда он вернулся из Вера, во взгляде патрона была горечь. Однако он не произнес ни слова упрека. Казалось, он все знает, все понял и просто не дает себе труда рассердиться, уничтожить своего собеседника. Более того: он устранялся.
Мишель сам не знал, отчего ему пришла на память строчка из Святого писания: 'Раньше, чем пропоет
