- Рене наверху?
- Еще спит. Вчера вечером пришли два судна, и она вернулась поздно.
Это означало, что Мишелю лучше ее не будить. Тот, кстати, и не собирался этого делать. Ему нужно было повидать Джефа. Он сам не знал в точности зачем... Неужели его беспокоили двусмысленности бельгийца накануне? Не проявлял ли он свою всегдашнюю слабость, интересуясь мнением других людей?
Вчерашние гости, видимо, засиделись допоздна. В кафе царил беспорядок. На столах громоздились рюмки и бутылки, лежали окурки сигар и тарелки, в которых поздно ночью подавали сосиски. Глаза Джефа заплыли более обычного, но были полны иронии, когда задерживались на Мишеле.
А так как тому надо было представить отчет о своем поведении, то он пробормотал:
- Старик так просил, что я не мог ему отказать. Зато пообещал оставить меня в покое и не бегать по пятам.
- Подумать только...
- Что именно?
- О, ничего! Одна мысль пришла в голову... Ты ведь, кажется, говорил мне, что у него остается около миллиона?
Мишель кивнул.
- Раз он живет здесь под чужим именем, я думаю, счета в банке у него нет-это было бы неосторожно.
Мишель начал понимать. Глаза Джефа смотрели на него с такой настойчивостью, что тот опустил голову.
- Стало быть, он где-то припрятал свои денежки. Понимаешь, к чему я веду? Я вот только не знаю, показал ли он тебе свой тайник?
Это могло означать лишь то, что выражали слова, но Мишель знал, что Джеф не так прост. Будто бы малозначащие фразы его несомненно намекали на что-то серьезное.
И тотчас в его памяти возникла фигура Фершо, когда он вечером, тощий и бледный, раздевался перед сном, его матерчатый пояс, с которым он никогда не расставался.
Выражаясь словами бельгийца, именно в этом поясе и были припрятаны его денежки. В Дюнкерке они лежали в чемоданчике, запертом в шкафу, ибо никто не мог усомниться в порядочности госпожи Снек.
Но с тех пор, как у него украли мешочек с бриллиантами, Фершо был осторожнее. В Монтевидео, сшив себе этот пояс, он большую часть денег обменял на тысячедолларовые купюры. Так что их было не очень много. Когда возникала потребность, их разменивали. Деньги на текущие расходы лежали обычно в сигарной коробке.
Неужели он снова покраснеет? Ведь ему случалось, проиграв в покер или под пьяную руку угостив в долг шампанским в ночном кабаре, вытаскивать отсюда мелкие купюры.
Он только не знал, догадывается ли об этом Фершо. Будучи скупердяем, тот, ясное дело, вел счет своим деньгам. Но он ни разу не упрекнул Мишеля по этому поводу.
С какой стати Джеф начал этот разговор и почему выглядел таким самодовольным?
- Конечно, я знаю, где эти деньги. А что дальше?
- Никаких дальше, мой мальчик. Это все. Бывает, что просто так на ум приходят некоторые вещи. У тебя есть поручение к Рене?
- Скажите, что я, вероятно, приду с ней поужинать.
- Как будет угодно.
На что намекал Джеф? Он, не переставая, думал об этом на улице. А еще больше, когда, вернувшись в квартиру в доме Вуольто, остался вместе с Фершо, который приводил в порядок свои заметки.
Неужели Джеф намекал ему, что догадался, почему, вместо того чтобы сохранить свою свободу, Мишель вернулся к патрону?
Неужели... Джеф был вполне на это способен. Не думал ли он таким способом посеять в его душе дурные зерна? Ибо Мишель не переставая размышлял о его словах. Даже ненароком поглядывая на Фершо, его глаза невольно останавливались на том месте, где находился пояс.
Самые большие перемены в квартире вносило присутствие женщины, толстой и добродушной квартеронки, которая распевала с утра до вечера. Подчас хотелось заставить ее замолчать, но она делала это так искренне, что, когда ее звали, чтобы сделать замечание, и она появлялась со своей обезоруживающей улыбкой, не хватало для этого сил.
В остальном же между обоими мужчинами возникла та же атмосфера, которая была в Дюнкерке после очередной перепалки за игрой в бел от: Фершо был сама предупредительность, а Мишель - услужливость.
Понимая, что мир держится на тонкой ниточке, они жили, проявляя осторожность, так сказать, бесшумно, из страха вызвать малейшую вспышку.
Отличие от Дюнкерка заключалось лишь в том, что отныне оба не испытывали никаких иллюзий относительно друг друга. Они высказались до конца. Они понимали друг друга лучше, чем прежде.
Обо всем этом больше не было речи и никогда не будет. Это было вычеркнуто навсегда. Чисто внешне они вели себя в точности, как прежде.
Погрузившись с головой в работу, Фершо теперь часами диктовал, изредка останавливаясь, чтобы выпить глоток молока, хотя решил есть почти столько же, сколько и остальные.
- Понимаете, Мишель, я не могу отделаться от мысли, что все, что я делаю, не совсем бесполезно.
Казалось бы, он дал себе зарок не говорить таким образом, не пытаться вызвать восхищение своего секретаря-ведь он знал, что тот не восхищается им больше.
Но это было сильнее его. Он вновь жил своими годами в Убанги, с тщательностью коллекционера или маньяка восстанавливал цепь малейших событий, мучил свою память, пытаясь вспомнить незначительную деталь.
Выглядело это так, словно, чувствуя потребность выглядеть не таким жалким, ему надо было любоваться портретом человека, которым он был прежде.
Среди других рассказанных им историй была одна, связанная с желудочным расстройством и крысами. Он тогда как раз отправил ремонтировать свое судно за триста километров. И остался один с двумя неграми в убогом шалаше, построенном на сваях, так как в округе не было и десяти квадратных метров твердой почвы.
Тогда-то его стало мучить расстройство желудка, и он часами лежал, весь скрючившись от боли. В шалаш забирались крысы и гадили повсюду. Каждую ночь, несмотря на температуру, он был вынужден вставать и начинать с ними настоящую войну.
Фершо задумчиво рассказывал:
- Так продолжалось семь недель. Я никак не мог понять, отчего судно не возвращается. Позднее выяснилось, что оно село на мель, а одного из механиков-туземцев съели крокодилы. Но самое главное и трагическое заключалось в крысах, которые занимали мои мысли с утра до вечера. С каждым днем их было все больше, и они становились все более нахальными. Когда я ложился, они бегали по мне. Сначала я пугал их светом, затем и его не стало. Вот я и расхаживал в темноте, наталкиваясь на стенки, до изнеможения колотя их руками, так что в конце концов падал без сил и погружался в полный кошмаров сон, а утром просыпался посреди мертвых животных...
Рассчитывал ли он снова вызвать у Мишеля восхищение?
Действительно, в доме в дюнах и на улице Шануанесс Мишель восхищался им. Но больше всего у него вызывал восхищение человек, сумевший нахватать десятки миллионов.
В дальнейшем, сам того не замечая, он начал его презирать. За то, что тот не умел пользоваться этими миллионами, за то, что жил как обычный человек, без всякой роскоши.
Сегодня перед ним был почти бедняк, о котором забыли даже его враги, старый маньяк, борющийся с одиночеством и тщетно цепляющийся за тех, кто выражал желание его слушать.
Оба они знали это. Знали, что их совместная жизнь продолжается лишь на основе сделки. И она состоялась столь же откровенно, как в истории стюарда со старой сумасшедшей, платившей сто франков, чтобы унять климактологическое желание напиться.
- Если вы останетесь со мной еще несколько месяцев, два-три года, не более, то получите оставшиеся
