— Эй! Кто здесь живой?
Никто не отвечает. Осторожно пробираюсь мимо собак, заглядываю в палатку. В ней желтый полумрак. У накрытого широкой доской ящика сидит старая-престарая бабуля и курит. Перед нею пачка сигарет, коробок спичек, несколько воткнутых в доску узких ножей. На бабке такая же, как на Коле, камлейка, кожаные штаны. На голове меховая шапка. Интересно получается, бабка в шапке, Коля в косынке.
— Здравствуйте! Зайти можно?
Бабка повернула ко мне морщинистое лицо, пыхнула дымом, произнесла:
— Дорова! С Николаем приехал?
— Точно. Прибыли на пару, откол пригнали. Двадцать шесть голов и один учик.
— Эрей! Однако, у наледи вертелись. Садись чай пить. Папиросы есть?
Объясняю бабке, что не курю, она сокрушенно качает головой:
— Однако, очень больной. И лицо у тебя мятое. Будешь еще ехать, привези беломору фабрики «Урицкого», а «Клары Цеткиной», омских не люблю. Трава. Сюда садись. Устал, наверное.
Кое-как устраиваюсь на пестрой оленьей шкуре. Глаза привыкли к полумраку, и я могу разглядеть убранство пастушьего жилья. У входа дышит теплом приземистая жестяная печка, рядом два чайника, кастрюли, четырехведерная фляга. Пол выстлан ковром из лиственничных веток, от них в палатке смолистый аромат. Спина бабки упирается в набитый газетами и журналами ящик. Ящик-стол да ящик- библиотека — вот, пожалуй, вся обстановка. Вдоль стенок разостланы шкуры, на них скатки спальных мешков, рация.
Сидеть с поджатыми ногами неудобно, к тому же не знаю, что делать? Бабка пригласила пить чай, а чая не наливает. Сидит, глядит в угол палатки, курит. Может, хозяйничать самому? Бабка такая древняя, что могла забыть о моем существовании. Нет, кажется, вспомнила. Внимательно поглядела на меня, потом с таким же вниманием изучила окурок, сунула его в поддувало. Немного посидела, словно собираясь с духом, приподняла доску, достала из-под нее чашку, деревянное блюдо. Поставила это передо мною, длинным как стилет ножом достала из кастрюли кусок дымящегося мяса, положила на блюдо. После этого вытерла руки пучком стружек и закурила. Сидит, пускает дым и ни гугу. Не представляю — что мне делать. Запах мяса щекочет ноздри, и, без сомнения, оно приготовлено для меня, но нет ни хлеба, ни соли. И вообще, можно приниматься за еду или подождать? Если можно, то как? Кусать от целого куска или резать ножом? А вилка где? Глотаю слюнки, поглядываю на бабку, а она курит. Наверное, нужно завести разговор. Но о чем? Если бы молодая, тогда о погоде или о звездах. Может, о болезнях? Старики любят порассуждать о своих недугах. Лучше просто познакомиться.
— Извините, как вас зовут?
Бабка перекинула сигарету в уголок рта и, все так же глядя в угол палатки, ответила:
— Домна.
Вполне украинское имя. Не иначе, ее крестил полтавский поп.
— А сколько вам лет?
Теперь бабка повернулась ко мне, плотно так прищурила без того узкие щелочки глаз, словно производила в памяти сложнейшие вычисления, и, наконец, сказала:
— Мнохо. Очень мнохо.
— Вы уже на пенсии или еще работаете?
Глаза бабки открылись.
— Зачем же на пенсии? Я дневальный.
— Как это дневальный?
— Райянри! В армии не служил, что ли? Я же говорю, — больной. Лечиться тебе нужно.
Вот это повернула! Я думал, эта сморщенная, как сушеный гриб, бабуля темнее темной ночи, а она еще мне сочувствует. Чтобы хоть чем-то понравиться хозяйке, говорю, что она на удивление хорошо разговаривает по-русски. Мне, мол, говорили, старые эвены только по-своему и умеют. Лестное слово что вешний лед. Бабка подобрела, улыбнулась краешками губ.
— По-всякому умеем. По-русски, американски и маленько японски. Мы раньше возле моря жили, там много торговать приезжало. Один японец пурговал всю зиму. Хороший, только хитрый. Ты чего не ешь?
— Мне бы немного соли и, если можно, хлеба.
— Соли у нас сколько хочешь. Там, у палатки, полный мешок. Только завяжи, а то олени доберутся. А хлеба нет. Директор обещал вертолет, а не летит. Теперь ни хлеба, ни папирос. Я сигареты не люблю. В них серу сыпят, чтобы не тухли, — проговорила бабка, брезгливо сплюнула.
Говорю ей, что везем с собою хлеб, муку, да оставили все на нартах, и принимаюсь за мясо. Оно нежное, очень вкусное. Я ем, а бабка подкладывает. Потом мы вдвоем пьем чай, а я рассказываю, что в Японии идет год Кабана. Мол, в этом году нужно носить черные, белые наряды и браки между людьми будут успешными. Бабка внимательно слушает, согласно кивает. Благодарю бабку за угощение, налаживаю удочку, отправляюсь к реке. Рыба непуганая, неудивительно, что часа через два я уже возвратился к стойбищу со связкой крупных хариусов.
Бабка Домна по-прежнему сидит, курит. Но уже при параде. На ней расшитая цветным бисером камлейка, нарядная шапочка из серебристой белки. Я теперь совсем свой. Это видно по бабке, по одноглазому псу Нельсону. Он встречает меня как старого знакомого, виляет хвостом, тянется к кукану. Нельсон прыгает на трех лапах, четвертая заправлена за ошейник. Я решил, что пес ранен, но оказалось, он просто штрафник. Распугал оленей, вот его за это на некоторое время лишили одной ноги. На трех по кочкам за оленями не угнаться…
Думал, они этой рыбы едят сколько угодно. Река под боком, хариусы, каких в моей Фатуме не встретить, поэтому уловом не кичился. Занес его в палатку, положил на горку свежеколотых дров и ушел мыть руки. Полощусь в ручье и слышу, в палатке раздаются восклицания, причитания. Вдруг этой рыбой я обидел хозяйку? Стряхнул с рук воду — и в палатку. Бабка Домна склонилась над чурками, перед нею разложены все хариусы, а она переворачивает их, приседает от восторга:
— Куда тебе с добром! Ай, мужик! Сколько поймал! Сегодня, как чувствовала, что будем уху есть, травку приготовила. Николая просила, Серегу просила, всех просила — никто не поймал. А он, гляди, словно они у него в мунгурке сидели.
— Вы что, без рыбы живете? — спрашиваю бабку Домну.
— Зачем без рыбы. Мальмы два мешка есть. Но хариус лучше. Жирный, пахнет хорошо.
Скоро в палатке закипела работа. Вместе с бабкой наполнили водой большую кастрюлю, взгромоздили на печку, затем взялись чистить рыбу. Я — за хариуса, бабка — за другого. Я сую в печку дрова, бабка тянется с полешком. Даже руки споласкиваем вместе.
По стойбищу поплыл аромат ухи, когда к палаткам подкатил Сергей: тот краснощекий парень, что приезжал на Телефонный за больным Колей. Не успел он распрячь оленей, как прибыли два Ивана. Большой и маленький. Первый — Иван большой — толстый, очень добродушный. Коля рассказывал, что летом он работает трактористом, а зимой пасет оленей, что дразнят его Иван Глыба. Он протянул руку, крепко так поздоровался, долго улыбался мне, словно я какой-нибудь родственник. Иван маленький сначала нырнул в палатку, пошептался с бабкой Домной и только после этого подошел ко мне:
— Старики говорили, что ты настоящий эвен, только не признаешься. Почему не признаешься? Николай все рассказал. Как ты нашел оленей, как пас. Русский так не сможет. Сергей у нас с самой осени, а до сих пор не понимает оленей. Представляешь, корба от чалыма отличить не может.
Наконец пришел Коля, за ним верхом на оленях подъехали два старика. Они, как и бабка Домна, были очень древними, но на оленях сидели крепко. Слезли на землю, отпустили оленей, направились к нам. Передний поздоровался кивком и подал мне тряпицу с завернутым в нее кусочком железа. Кажется, это пуля. Только как-то странно расплющенная. Хвостик цел, а от передней части отходят завернутые барашками полоски. Разрывная, что ли?
— У хромой важенки была. Глубоко сидела. Дальше уже кость.
Мы с Колей переглянулись. Среди пригнатых от наледи оленей была хромая важенка. Оказывается, в нее стреляли. Коля взял пулю, внимательно осмотрел и уверенно сказал:
— Разрезанная. Снова Святой. Такие и в прошлый раз были. — Затем повернулся ко мне: —
