Браконьеры здесь промышляют. Карабин у них, они пули разрезают, чтобы рана побольше. И в этот раз одиннадцать голов убили. Только шкуры, кишки оставили, даже рога увезли. Мы в милицию, в охотнадзор заявляли, но так и не поймали. У них вездеход. Проскочат где угодно…
За стол сели все вместе. Бабка Домна сказала, пора обедать, через минуту все у стола. Оказывается, в бригаде есть еще две женщины. Одна — жена Коли, другая — Ивана Глыбы. Но они улетели в поселок. Иван маленький еще жених, хотя ему сорок лет, а может, и больше.
Сначала бабка выложила на блюдо рыбу, затем поставила на стол кастрюлю с щербой. Ни лаврового листа, ни лука туда не бросали, хотя Коля уже привез мой рюкзак, а в нем этого добра сколько угодно.
Пока бабка возилась с ухой, я разрезал на полоски кусок сала. Это сало вручил мне Шурыга, оно с чесноком, перцем, приготовлено по особому рецепту. Обед начали с сала. Ели с большим аппетитом.
Потом принялись за хариусов. Клали на ладонь остывший кусок и ели, запивая щербой. Чуть пахнущая мятой, еще чем-то почти неуловимым, она была аппетитной. Да и сами хариусы имели особый вкус.
Здесь я обратил внимание, что глаза от рыбы складывают передо мною. Посматриваю на эти глаза, на пастухов и ничего не понимаю: обычно я их выбрасываю. Сергей улыбнулся бабке Домне и спросил:
— Что, коварная женщина, разлюбила, да? Хотя бы один глазок подарила. А то все ему и ему.
— Ты нехороший, Сережа, — строго кинула бабка, уголки ее губ скорбно опустились. — Просила поймать хариусов, а ты говорил, не клюет. А человек пошел, сразу поймал.
— Да, браток, — подмигнул мне Сергей. — Конкурирующая фирма ты. По моему престижу, как дубинкой по компьютеру, шарахнул. Давай ешь, не стесняйся, враг. Здесь глаза подкладывают только детям да еще дорогим гостям. Директор совхоза попросил угостить его ухой, так она глаза выковыряла еще за палаткой. Говорит: «Такой глупый рыба попался. Пока по речке плавал, все глаза растерял».
Все засмеялись, а бабка сердито зыркнула на Сережу и принялась расставлять чашки. Вернее, сначала она заварила чай: насыпала в заварник две щепотки индийского чая, потом две — грузинского, достала узелок с какой-то травкой и добавила небольшую щепотку.
Потом я увидел, чего не увидишь ни в одном цирке. Бабка что-то поправила в палатке над головой, затем подняла чайник на уровень своего лица и стала разливать чай чуть ли не с полутораметровой высоты. Коричневая струйка вырывалась из носика, без единой капли падала в кружку и клокотала там, пока не заполняла посудину до краев. Тогда струйка обрывалась, чтобы сейчас же хлынуть в другую чашку. Сергей заметил мой восторг и гордо сказал:
— Видишь, какая она у нас! Сам тренировал. Сто лет сбросить, и можно отдавать замуж. Тогда бы я на ней сам женился.
Бабка Домна съехидничала:
— А я, Сережка, за тебя и так не пойду. Лучше подберу молодого.
Сергей
— Я в поселке работал. Квартира, все нормально. Кажется, что еще нужно? А выйду за поселок, остановлюсь у старой лиственницы и думаю: ведь и двести и триста лет назад здесь жили люди. Понимаешь, такие, как ты и я — люди. Вот и любопытно, как у них все было? Думал-думал, а потом рассчитался и ушел сюда. Ты думаешь, оленей пасти — одна тоска? — Лицо Сергея стало серьезным.
По тропинке спускаемся к реке и ныряем в прирусловую тайгу. Между густо растущих лиственниц, ив и тополей россыпь оленьих следов. Олени взлохматили прошлогоднюю осоку, раскопали норы полевок, пробили в зарослях узкие тоннели. Птицы и звери чувствуют себя здесь вольготно. Несколько раз вспугивали рябчиков, прямо на нас вылетел небольшой дятел, по валежине юркнул коричневый горностай.
Сергей шагает впереди, придерживая ветки руками, чтобы они не хлестали меня по лицу. Вот Сергей остановился, приложил палец к губам и кивнул в сторону открывшейся за деревьями речки:
— Тише! Там глина. Ну, понимаешь, берег глинистый. Может, кто-то есть.
Осторожно крадемся к речке, вдруг впереди затрещали кусты, часто заплескала вода, послышался шум осыпающихся камней.
— Вспугнули! — выдохнул Сергей. — Все время не везет. То ли здесь сквозняк, то ли что другое — не пойму. Иду на цыпочках, даже дышать стараюсь тише, а все равно чуют.
Правый берег горной речушки щетинится узлами подмытых корней, зато левый чистый и гладкий. По всему его скату струится множество ручейков. Везде следы оленей. Большие и маленькие, совсем свежие и уже замытые водой.
— Сейчас у оленей рога растут, вот они и приходят лизать глину. Не представляю, откуда этой глине взяться? Камень, песок и вдруг чистая глина. Наверное, с лощины, — Сергей показывает вверх. Поднимаю голову. Прямо, напротив нас, узкий распадок. Крутые его склоны поросли стлаником. А поперек распадка висит длиннейшее полотнище. Я не вижу, где ему начало и где конец, на чем держится, но по тому, как его раскачивает ветер, догадываюсь, что оно очень длинное и тяжелое.
Я еще не сообразил, что к чему, а Сергей уже толкает в плечо, и с таким видом, словно он сам все это придумал, говорит:
— Нормально, да? Уметь надо. Сейчас и не такое увидишь!
Карабкаемся вверх по распадку, ныряем под полотнище и оказываемся на перевале. Крутой спуск по другую его сторону зажат скалами и завален переплетенными между собой деревьями. Несколько лет тому назад здесь случился оползень, правый скат сопки съехал в лощину.
За скалами открывается новая долина. Верх долины вытянут узким языком, внизу он расходится, и толстая, не тающая даже летом глыба льда заполняет и долину, и примыкающие к ней распадки. У «языка» и чуть дальше — олени. Там три, нет — четыре оленя, чуть дальше — настоящее стадо. Их голов тридцать. Стоят и смотрят в нашу сторону.
— Это тоже откол? — спрашиваю Сергея.
— Какой откол? — смеется тот. — Буюны! Мы только что их с глинища вспугнули. К середине лета их соберется здесь еще больше. У наледи комаров почти нет, вот оленям и раздолье. А перевал — это граница. По одну сторону наше стадо, по другую — буюны. И речка с той стороны называется Буюнда. Пристанище диких оленей.
— А как же они на глинище пробираются? Не боятся полотнища, что ли?
— Не скажи. Еще как боятся. Они по скалам, в обход, как снежные бараны прыгают. Раз-раз — и уже наверху. Домашние так не смогут. Скоро и твой Дичок туда переберется. Подрастет — только его и видели. Еще и других уведет. Лучше сейчас убить, хоть какая-то польза.
— Какая польза?
— Ну, шкура, мясо. Чего так смотришь? Мы же оленей не для красоты здесь выращиваем.
— Но ведь дикий олень — вольное животное, а ты…
Сергей вскинул руки к небу:
— Ола-ла! Начитался книг, ничего не скажешь. Да я сам сегодня же запретил бы всякую охоту, но буюн мой враг и его нужно… Короче, ты спроси любого пастуха, от кого он больше страдает — от волков, браконьеров или буюнов? Все хороши. Знаешь, почему буюн уводит с собою в сопки не только важенок, но и телят, корбов и даже чалымов? Очень просто. Волк за ним погонится, они бегут медленнее, вот за их счет и выживает. Всех скормит, снова вокруг стада ошивается. Точно такой и твой Дичок. Вырастет, ворвется в стадо и уведет голов пятнадцать. А каждый олень — четыреста рублей. Тебе, конечно, его жалко, но сам пойми.
Уже несколько раз навстречу попадались группки оленей, а пастуха не видно. Олени пасутся на заросших низкорослыми чозениями речных островах или бродят по склону сопки. В долине, где все бело от ягеля, встречаются только одиночки. Увидев нас, олени настораживаются, торопливо уступают дорогу или убегают, задрав короткие пушистые хвосты. Некоторые просто стоят и смотрят. Один изогнулся, поднял заднюю ногу и принялся чесать о нее выросшие на треть рога.
