— Это он их ровняет, — объяснил Сергей. — Каждый олень ровняет по-разному, вот они неодинаково и растут. А у которого нога больная, рога вообще растут как попало…
Проторенная через тайгу нартовая дорога то огибает полоску высоких лиственниц, то поднимается на террасу, то ныряет в заросли ивняка. Оленей встречается все больше. За невысоким бугорком целый лес голов, украшенных рогами.
Сергей говорит, что в этой группе около двухсот оленей. Старые и молодые корбы, важенки, чалымы и совсем малыши — энкены. Я уже знаю, что телочка до года — гулка, после года явкан-немычан или просто немычан. А бычок — явкан-корб, явкан-мулкан и, наконец, корб. Говорю об этом Сергею, тот смеется:
— Молодец! Наверное, тоже хочешь стать бевденом?
— Кем-кем?
— Вот тебе и раз! А старики и вправду думали, что ты эвен. Бевден — это я. Олений пастух, значит.
Дорогу пересекает цепочка оленей, и тотчас из-за деревьев доносится крик:
— Эге-ге-ге-ге-ге-е-е! Ить-ить-ить! Ов-ов-ов!
Олени заторопились, а к нам подошел пастух, высокий, загорелый до черноты. Он сел на кочку и принялся стаскивать куртку.
Знакомясь со мною, пастух, не поднимаясь с кочки, буркнул:
— Вася, — и принялся рассматривать дырку на рукаве. Сергей присел рядом и, словно о ком-то постороннем, сказал:
— Не поверишь, вот у этого Васи в семье два Васи. Я думал, сводные или как-то иначе — ничего подобного — родные братики. Этот Вася родился, его отправили в интернат, потом еще трое детей родилось, их тоже в интернат. А когда родился пятый — решили назвать Вася. Представляешь, родители на полном серьезе забыли, что у них один Вася уже есть. Теперь имеют двух Васей, и ничего — живут.
Сергей вдруг вспомнил, что нужно вырубить заготовку на топорище, и отправился на поиски подходящей березы. Мы с Васей занялись костром. Наломали с сухостоины веток, пристроили у огня чайник с водой, набрали по горсти прошлогодней брусники. Приправленный этой ягодой чай очень вкусен.
Разлили по кружкам коричневый от заварки и ягод чай, Вася внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил:
— Водки много привез?
Я удивился:
— Откуда? Я ведь тоже почти не выбираюсь из тайги.
— Плохо, — поскучнел Вася. — Сейчас бы немного выпить.
Наверное, чтобы как-то понравиться Васе, принимаюсь рассказывать, что когда-то работал на заводе, где все детали мыли в чистом спирте. Кажется, вот где разгуляться. А почти никто не пил.
— В городе хорошо, — мечтательно протянул Вася. — Асфальт. Везде ровно-гладенько. Бежишь — не споткнешься. Все лодыри там собрались. По городу бегают, а по тундре бегать не хотят — кочки мешают. Самая трудная работа из всех работ — пасти оленей.
Смеюсь над его словами и перевожу разговор на другое:
— Вась, ты не знаешь, где сейчас мой Дичок?
— Возле палатки крутится. Пряговые олени от палатки никогда не уходят, вот и твой олененок с ними. Можешь в любом месте поставить палатку, отпустить оленей и уехать хоть на целый месяц — никуда не уйдут. Я его по горбоносой важенке нахожу. Он лишь меня заслышит, отбегает и затаивается. Рядом лежит, а не разглядишь. Домашние так не делают, а дикарь — он и есть дикарь. Ты его к наледи отпусти, пусть к своим пристанет, а то старики его быстро оприходуют.
— Как это оприходуют?
Вася рассмеялся:
— Очень просто. У энкенов мясо вкусное. К тому же нам от буюнов одни неприятности. В прошлом году с десяток важенок понесли от буюнов. Малыши родились хилые и через месяц все передохли.
По кустам пробираюсь к устью ручья, отыскиваю палатку и стоящую возле нее Горбоносую. С важенкой творится что-то непонятное. Четверо, нет пятеро оленят окружили ее и дружно добывают молоко. Спиной ко мне два довольно крупных олененка. Они так стараются, что буквально поднимают Горбоносую в воздух. Она же закрыла глаза и равнодушно жует жвачку, словно все происходящее ее не касается.
— Вы что, варвары, делаете? Дичок! Дичок! Минь-минь-минь!
Олененок бежит ко мне. Следом поспевает малыш Горбоносой. Варвары оставили важенку в покое и внимательно глядят издалека. Дичок подбежал, ткнулся носом в мои колени и экнул. Угощаю Горбоносую хлебом, беру Дичка на руки и иду к палатке…
Расплата
Я похвалился накормить бабку Домну украинской ухой, но за целый день поймал всего лишь несколько хариусов-недомерков. Виновата погода. С утра светило солнце, но вдруг захолодало и пошел снег. Сразу исчезли комары с мошками, ветки кедрового стланика наклонились к земле.
Приходится возвращаться в стойбище с десятком рыбешек.
Дорога ныряет в частый лиственничник, пересекает невысокую, разглаженную ледником морену и выходит на новое болото. Наверное, здесь когда-то было озеро, потом заросло травой и высохло. По мере того как отступала вода, на берегу вырастали полоски кустарников. Эти полоски обрамляют берега давно умершего озера. В середине болота торчат похожие на грибы кочки, чуть выше тянутся ленты узколистой спиреи, за нею шелестят зубчатыми листочками кусты карликовой березки.
Здесь над дорогой кружат три ворона. Они не обращают на меня никакого внимания. Скоро замечаю еще двух птиц, что сидят среди кочек и что-то клюют. Что они там отыскали? Сворачиваю с дороги и иду к птицам. На испещренной птичьими лапами снежной плешине бугрится оленья шкура. Чуть в стороне валяется украшенная короткими рожками голова. Кто-то разделывал оленя. Может, пастухи? Нет, они голову и шкуру не выбрасывают. Скорее всего, браконьеры. Но как олень оказался на болоте? Стадо совсем в стороне. Может, это дикарь?
Осматриваю все вокруг и отыскиваю закатившуюся под куст консервную банку. Поддеваю ее носком сапога, и вдруг мне становится жарко. Это колокольчик, который Федор Федорович повесил на шею Горбоносой. Я узнал не только колокольчик, а даже веревку, из которой сам сделал ошейник. Кидаюсь к оленьей голове, переворачиваю. Горбоносая! Как же не угадал сразу? Даже сейчас на ее бугристой морде сохраняется брезгливое выражение.
Ничего не понимаю. Опускаю голову важенки на землю и зачем-то принимаюсь забрасывать выглядывающие из-под шкуры кишки травой. Делаю это осторожно, словно боюсь причинить боль.
Заорали, захлопали крыльями вороны. Бросаюсь к ним, и уже издали вижу два холмика. Снова прикрытые шкурами потроха, возле которых лежат оленьи головы. На этот раз гелрыхи — олени, что тянули Колины нарты. Коля срезал у них отростки рогов и поджарил на огне. Места срезов немного кровили, но он уверял, что оленям небольно. И правда, те сразу же принялись щипать траву рядом с нами.
Рядом с очередной браконьерской побойкой на ветке ольховника висит рукав от рубашки. На обшлаге осталась изъеденная хлоркой голубоватая пуговица. Весь рукав в пятнах крови и шерстинках. Наверное, о него браконьеры вытирали ножи и руки. Наклоняюсь поднять рукав и застываю от внезапной мысли:
— Дичок! Где-то здесь мой Дичок! Как же я не подумал об этом?
Спотыкаясь о кочки и разбрызгивая болотную жижу, ношусь между кустов. Отыскал еще семь или восемь побоек, но везде разделаны взрослые олени. Возвращаюсь к месту гибели Горбоносой, поднимаю колокольчик и сумочку с хариусами, затем выбираюсь на дорогу и сразу же замечаю след вездехода. Перед снегопадом или в самом его начале здесь прошел вездеход. Расстояние между гусениц шире, чем у трактора, а отпечатанные башмаками полоски тоньше.
Браконьеры не очень таились. Подкатили к болоту, погрузили добычу и спокойно поехали домой. В большой выемке они останавливались, и на дорогу вытекла целая лужа масла. Неужели это Федор Федорович? Когда стояли в Лиственничном, тоже набежала такая же лужица. Да они, кстати, за маслом и
