сейчас он кургузый, кривоногий и, ко всему, еще горбатый. Короткая темно-коричневая шерстка уже подсохла, и слипшиеся волоски торчат во все стороны, словно малыш побывал в хорошей потасовке. Впечатление усиливают мазки крови на лбу и передней ножке. Изо рта тянется струйка слюны, большие, обрамленные густыми ресницами глаза смотрят бессмысленно, будто он не проснется окончательно.
— Ну, топай-топай!
Олененок тряхнул головой, поднял ее и жалобно заплакал: «Эк-эк-эк!»
— Мамку ищешь? — спросил я малыша. — Нет мамы. Но ты не бойся, я тебя не оставлю. Будем жить вместе. Хорошо?
Олененок произнес короткое «Эк!», качнулся и ступил шаг в мою сторону. Тотчас его слюнявый нос начал изучать мои сапоги, затем брюки, и наконец олененок добрался до выбившейся из-под ремня рубахи, забрал краешек в рот и принялся сосать.
— Слушай, маленький! Да ты голодный, — растерялся я. — У меня ведь ничего для тебя нет. Постой, а ведь у моих оленух вот-вот появятся маленькие.
Подхватываю олененка и тороплюсь к навесам. Услышав мои шаги, важенки заволновались, между жердей показалась Капкина морда. Рога не дают оленухе просунуться наружу, она громыхает ими об изгородь. Оленухи привыкли, что каждый раз я угощаю их то щепоткой соли, то кусочком селедки, поэтому мое появление вызывает у них особый интерес.
Никаких событий в загородке не произошло, если не считать, что оленухи за день обглодали всю кору с ивовых жердей.
Открываю калитку и, чтобы не тревожить будущих мам, ухожу к тропе.
Они неторопливо выбрались из загородки. Тяжелые, отвисшие животы колеблются в такт их шагам. Подошли, в ожидании подачки вытянули шеи и принялись шевелить губами, словно силились что-то сказать. Я ставлю олененка на тропу и подталкиваю к оленухам. Капка брезгливо фыркнула и отправилась собирать сено. Горбоносая еще раз вопросительно посмотрела на мои руки, затем переступила олененка и заторопилась к Капке. Олененок посмотрел важенкам вслед и улегся отдыхать у моих ног…
Беру ведро и отправляюсь к Фатуме. Следом торопится олененок. Во всех странствиях по Лиственничному он не отстает от меня и на шаг. Малыш как-то сразу научился не только ходить, а даже бегать, но быстро устает и при первой возможности ложится. Я пробовал носить его под мышкой, но мешает пуповина. Она совершенно свежая, и, мне кажется, касаясь ее, я делаю малышу больно…
Сейчас два часа ночи. Погулькивающий у изголовья приемник рассказывает о севе на Украине, а у меня за окном беснуется метель. Нужно бы закрыть поплотнее дверь, но нет сил шевельнуть рукой. Только что возвратился с Березникового, куда гонял в надежде принести сгущенное молоко, и возвратился ни с чем.
Несколько раз в день я пою олененка сладким чаем. Соски у меня нет, пить из кастрюли он отказался. Тогда я стал поить его с помощью смоченного в чае бинта. И все было бы хорошо, если бы каждый раз не приходилось вырывать бинт изо рта олененка. Он не отпускал бинта и сражался за него как лев. Когда он чуть не проглотил соску, пришлось ладить что-нибудь понадежнее. Думал-думал и придумал. Натянул на бутылку кусок резиновой трубки, перехватил ее ниткой, и получилась автопоилка. Перевернешь бутылку вверх дном — не выступает и капельки, а чуть резинку придавишь — струйка. Налью в бутылку теплого чая, добавлю капельку сливочного масла, пол-ложки варенья и зову: «Минь-минь!»
Пока готовлю еду, олененок лежит, свернувшись калачиком и пристроив голову на сложенные вместе ноги. Глаза крепко закрыты, тощий бочок дышит ровно. Кажется, не разбудить и пушкой. Но уши всегда начеку. Звякнешь посудиной или скрипнешь печной дверцей, они мгновенно поворачиваются в сторону звука, а позовешь «Минь-минь!» — тут же подхватывается и ко мне. Бутылка с соской так взбудораживает его, что он долго не может поймать соску, а копытца выплясывают, словно под ними рассыпаны горячие угли. Наконец, захватывает ртом трубку и тотчас замирает. Пьет он немного, всего с полстакана. Может, у оленят такая норма, а может, мой чай ему не совсем по вкусу.
Федор Федорович
— Командир! Слышишь, командир. У тебя масло есть? Да проснись ты в конце концов! Или ты, как медведь, впал в зимнюю спячку?
Открываю глаза и вижу склонившегося надо мною ужасно грязного парня. Его лицо словно специально покрыто черными разводами, даже на бровях блестят капельки мазута.
— У тебя нет масла, хотя бы полведра? — снова спрашивает он.
— Какого вам масла? Здесь что — гастроном?
Тот замахал руками:
— Ты, командир, совсем не соображаешь. У нас вода в картер попала. На вездеходе через речку сунулись и угодили в яму. Еле выбрались. Хотели прямо к тебе ехать, потом забоялись. Масло-то с водой.
— А молока дадите?
Теперь удивляется парень. Показываю ему на выглядывающего из-под стола олененка:
— Да не мне. Вот ему. Мать его волк разорвал чуть ли не на глазах. Я его одним чаем пою. Скоро совсем чифиристом сделаю.
Парень радостно кивает:
— Заметано. У нас этого добра целый ящик. Он дикарь или домашний?
Я хвастаюсь:
— Дикарь. Самый настоящий буюн. Вырастет — даст кое-кому прикурить. Ему бы молока — сразу козырем пошел бы. А то пей вода, ешь вода… Там в чайнике вода, ты умойся, а то олененка заикой сделаешь. Сейчас оденусь, и поищем твое масло. Здесь целый склад бочек, только какая с чем — не интересовался.
А через час в Лиственничное прикатил вездеход. Его пассажиры, отворачиваясь от ветра, гуськом бегут в мою избушку. Я стою у двери и пожимаю им руки. Здорово же я соскучился.
Как говорят наши косари: «Фирма веники не вяжет, фирма делает гробы». Сейчас я уже никакой не хозяин Лиственничного, а самый что ни есть рядовой член команды, состоящей из пяти человек. Мне так и сказали: «Ты не очень мельтеши. Сами разберемся». Потом сунули нож в руки и усадили чистить картошку. Первым делом они провели в избушку электричество, затем выложили на стол столько продуктов, словно собирались жить месяц, и наконец поставили на подоконник рацию.
Вместе со мною чистит картошку толстый, похожий на китайского мандарина мужик. По всему видно, эта работа ему привычна. Он почти не глядит на зажатую между пальцев картошину, а очистки получаются куда тоньше моих. Тот парень, что приходил за маслом, ремонтирует вездеход. Он только заглянул в избушку, напился воды и ушел. Шустрый чернявый парень конопатит асбестом щели в печке и на все корки ругает меня, что довел печку до ручки. Руководит нами Федор Федорович — высокий худой мужик с изможденным лицом и достающими до колен руками. Он возится с карбюратором от бензопилы, сокрушенно качает головой и время от времени вставляет слова в наш разговор с чернявым. Послушать их, получается, что они поручили мне ответственное дело, а я завалил его начисто. Только что они отругали меня за то, что не пристроил к избушке тамбур, потом придрались к дровам: «сплошная гниль», «горит, словно мертвый дышит», теперь читают мораль за печку: «Интересно, откуда у человека руки растут? Жить годами и не поставить нормальной печки! Этим дымокуром только колымского аллаха коптить».
Я не очень-то сопротивляюсь, потому что они знают и умеют все. Только что Федор Федорович изготовил из консервной банки колокольчик, повесил на шею Горбоносой и выставил моих дармоедов в тайгу. Там он прицепил к шеям оленух еще по небольшой палке и заверил, что теперь более километра «этим гражданкам» не уйти. Перед этим он кормил олененка молочной болтушкой. Оказывается, малыш ел так мало, потому что во время кормления я не почесывал его возле хвоста. «У оленей так принято. Пока олененок сосет важенку, та лижет его у самого хвоста. Без этого у олененка не будет никакого азарта к еде…»
Федор Федорович собрал карбюратор и вместе с чернявым вышел к вездеходу. Я подождал, когда
