закроется дверь, и обратился к своему напарнику:
— Ты знаешь, не запомнил, как кого зовут. У меня всегда так — знакомлюсь и сразу же забываю. Одного Федора Федоровича запомнил.
Тот улыбается, и его глаза прячутся за узкими щелочками:
— Бывает. Только чего стесняться? Переспросил, и все. Я Саня, или просто Сэен. Мои старики приехали из Китая. Там русских дополна. А что лицо такое, наверное, кто-то из китайцев в родню затесался. Гриша, ну тот, что печку ремонтировал, Григорий, значит. А потом Володя. Это он за маслом приходил. Он вообще никакой не начальник, а так — лет десять в Москве таксистом работал. Там они всех пассажиров командирами называют. Он на рыбалке помешанный. Газуем через Фатуму, и вдруг хариусы. Володя как увидел, сразу по тормозам. Вода уже полики заливает, а он за хариусом смотрит. Еле выбрались. Хорошо ты с маслом выручил, а то до сих пор загорали бы.
— А вы далеко едете? Если вдруг наскочите на оленеводов, скажите им о моих оленях. Там у них бригадир Коля. Если бы он знал, уже давно был бы здесь.
— Нет, мы возвращаемся. Лес на Крестах смотрели. Будем там лесозаготовительный участок открывать.
— Но ведь от Крестов прямо к трассе дорога есть. Чего вас через Фатуму понесло? — удивился я.
Сэн двинул плечами и, выражая полное безразличие ко всему этому, сказал:
— А мне какое дело? Я за повара. Скажут вари — варю. Недосол на столе, пересол на голове. Начальству отвечать, оно и думает. Подожди минутку, я сейчас. — Он открыл дверь и, высунувшись за порог, крикнул: — Федор Федорович, скоро одиннадцать. Вы говорили напомнить.
Тот появился так быстро, словно стоял за дверью, ободряюще улыбнулся мне и спросил:
— Ну как, гости еще не надоели?
Я протестующе замахал рукой, но он уже отвернулся к рации. Щелкнул тумблерами, перещупал тонкими пальцами провода и, склонившись над столом, притих. Скоро в избушку зашли и Гриша с Володей. Стали за спиной Федора Федоровича и молча уставились на рацию.
Эфир сыпал морзянкой, отзывался голосами людей. Но вот язычок настройки доплыл до середины шкалы, и в избушку ворвался мужской бас. «Пятый просит бочку соляра и метров сто веревки. Как поняли? Сережа, сдублируй, а то никакой проходимости. Как поняли? Прием. Яранга-пять, яранга-пять, как поняли? Прием. Вертолета сегодня не будет. Не будет вертолета. Ушел на Магадан. На Магадан потопали. До тридцатого погоды не обещают. Не обещают погоды до тридцатого. Продукты получите в шестой. Сдублируй, Сережа. Пусть получат продукты в шестой». Бас стих, словно растаял, и вдруг эфир взорвался резким дискантом: «БМРТ-8! БМРТ-8! Как слышите? Подтвердите прием. Приемчик…»
Федор Федорович выключил рацию, отсоединил провода, подмигнул стоящим за спиной парням:
— Порядок! Я как чувствовал, через пять часов можем стартовать. — Затем повернулся ко мне: — Боимся, что начальство нас потеряло. Вот каждый раз и выходим на связь. Но что-то молчат — значит, нет никакой паники. Иначе подняли бы крик до самого неба. Давай-ка, мужики, уберем со стола да будем завтракать, а то вашей картошки не дождешься…
К вечеру мои новые друзья укатили. Напилили гору дров, оставили для олененка двенадцать банок сгущенного молока, а мне полмешка хлеба и гору других продуктов. Мои дары были поскромнее. Поделился вялеными хариусами да налил канистру масла. Бывает же так — никаких особых слов не говорили и виделись — всего ничего, а расстались чуть ли не родственниками.
Как только вездеход скрылся за деревьями, я напоил олененка молоком, и мы отправились к Капке и Горбоносой. Они и вправду никуда не ушли. Раскопали на спуске к Фатуме две небольшие ямы-копанки, наелись ягеля и легли. Я не стал их тревожить, срезал веточку можжевельника на две ямы и возвратился домой. Уже взялся за дверную ручку, как вдруг увидел возле порога стартер от бензопилы. Небольшая штуковина, всего в ладонь величиной, а без нее пилы не заведешь. Им же четыре раза переезжать Фатуму. Засядут в колдобине и даже чурки не отпилить. До брода, в котором они тонули сегодня утром, километра два. Федор Федорович говорил, что они собираются обкалывать там лед. Может, успею. Засовываю стартер в карман и несусь к перекату. За мною с отчаянным эканьем торопится олененок. Нужно было бы запереть его в избушке, но мне дорога каждая минута.
Наконец за очередным изгибом дороги открылась невысокая, заросшая стлаником скала, сразу за нею перекат. Возле него пусто. Все. Уехали. Останавливаюсь перевести дух и подождать олененка. Он подбежал, ткнулся в ноги и радостно экнул. Подхватываю его на руки и иду к перекату. На берегу темнеет припорошенное снегом кострище. Рядом валяются пустые консервные банки и несколько обгорелых чурок. По самому приплеску тянутся две гусеничные колеи. Вездеход шел вдоль берега, обогнул завал и… направился прямо в Фатуму. Они что, совсем ослепли? Там глубина метра четыре, а Володя говорил, что их вездеход не плавает. От страшной догадки ноги у меня делаются ватными. Нет, не может быть. Ведь уезжали совершенно трезвыми, и не такой они народ, чтобы нырнуть прямо в омут.
Огибаю тальник, и словно гора с плеч. У самого завала вездеход круто развернулся и подался к лощине. Чего их туда понесло?
Олененок обогнал меня и, загородив дорогу, остановился.
— Ты чего фокусничаешь? — спрашиваю малыша, подхватываю на руки и принимаюсь стряхивать с густой шерстки снежную пыль. — Ну-ка, пошли, глянем, куда наших дядей занесло?
«Дядей» далеко не носило. Остановились у лощины, вытоптали в снежном заносе глубокую яму и подались к верхнему перекату. От снежной ямы к вездеходу угадывается след волока, а на ее дне отпечатались продолговатые ложбинки, словно в этом месте ночевали дикие свиньи и оставили после себя лежки. Все так же с олененком на руках спускаюсь в яму и осматриваю «лежки». Здесь что-то складывали. То ли бочки, то ли мешки. А может, просто свертки с постелью. На комке снега, что лежит в одной из ямок, красноватое пятно. Поднимаю комок, царапаю его ногтем и жду, когда кристаллики окрашенного снега растают. Кровь. Что же они везли? Может, убили лося, да побоялись меня, вот и спрятали.
Выбираюсь из ямы, прохожу вдоль вездеходного следа до переката, но ничего любопытного не нахожу. Мои гости благополучно перебрались через реку и направились к дороге. Отворачивая лицо от встречного ветра, тороплюсь домой. Олененок спит, пристроив голову мне на плечо. Все-таки здорово, что мы вдвоем!
Ура-а! У нас прибавление!
Утром проснулся от того, что рядом с избушкой раздался сердитый крик ворона. Ворону ответили кедровки, и тут же кто-то икнул.
Что они там не поделили? Первый взгляд под стол. Олененок на месте. Я не внял совету Федора Федоровича и решил пока что держать его в избушке. Одно дело — если олененок ночует вместе с мамой- важенкой, и совсем другое — когда он предоставлен сам себе. Там его могут обижать все, кому не лень. Оленухи, вороны, да мало ли кто?
Позавчера Гриша набросился на меня за то, что олененок до сих пор не имеет клички:
— Ты что, все время его «Минь-минь» будешь звать? Нужно, чтобы в его имени были и север, и что это дикий олень, и что родился на реке Фатуме. Ведь фатум обозначает рок или судьба. Улавливаешь. Можно еще упомнить, что человек пришел ему на помощь.
Федор Федорович рассмеялся:
— Чепуха какая-то. Назови его Кузькой, и все. У нас бурундук Кузька жил, тоже вот такой дичок. Чуть дверью хлопнешь, он под кровать, через минуту снова по столу гоняет.
— Зачем Кузька? — спросил я. — А если Дичок? Это самое что ни есть его родное имя. Дичок, а ну-ка иди сюда!
Олененок словно понял, о чем идет речь, оторвался от свисающего с кровати одеяла, угол которого пытался забрать в рот, и звонко проблеял…
За стеной еще раз проскрипела кедровка, каркнул ворон — и вдруг: «Клить-клить-клить! Та-та-та-та- та-та!» Это уж совсем весело, — явился красноголовый дятел-желна. Что они там творят? Одеваюсь и бегом за порог. Вокруг настоящий весенний день.
