Кажется, у оленух что-то случилось. Подхожу к навесу, открываю калитку и… Ура-а-а! У нас прибавление!
Важенки стоят в разных углах загородки и глядят в мою сторону, а возле них… Возле Капки и возле Горбоносой лежат оленята. Маленькие, черные, как угольки, и такие же ушастые, как мой Дичок. Лишь только я сделал шаг в загородку, как важенки недовольно захоркали. Я отступил. Важенки успокоились и принялись облизывать своих оленят. Особенно старалась Капка. Казалось, она хочет снять со своего малыша кожу.
— Поздравляю! Сейчас буду выдавать премиальные. Ты хоть соображаешь, какой подвиг совершила?
Горбоносая утробно икнула и стукнула рогами о загородку. Ее олененок лежит, а у Капки уже идет завтрак. Широко расставив длинные ноги, олененок сосет оленуху, спрятав голову под ее живот. Поднятый флажком хвостик часто подрагивает, словно кто-то дергает его за нитку.
Капка несколько раз хоркнула и принялась лизать у него вокруг хвостика. А ведь Федор Федорович не сбрехал.
— Слушай, малыш, — обращаюсь к Дичку. — А может, и мы попробуем настоящего молочка?
Беру в одну руку Дичка, в другую пучок сена и направляюсь к Капке. Угощаю ее сеном и пристраиваю Дичка у левого бока, так как правый занят ее родным олененком. Дичок какое-то время с любопытством рассматривает Капку, затем поворачивается ко мне и принимается ловить угол куртки. Зажимаю его голову и принимаюсь тыкать в Капкино вымя. Оленуха подозрительно уставилась на нас, и вдруг — раз! И я, и Дичок летим в сторону. К тому же она зацепила отростком рога меня по лицу и расцарапала в кровь. Олененок с обиженным эканьем убегает от Капки, а я хватаюсь за щеку. Нет, так дело не пойдет. Она в два счета перекалечит нас обоих.
Приношу из избушки веревку и порезанную на мелкие дольки селедку. Буду действовать методом кнута и пряника. Угощаю Капку селедкой и начинаю связывать ей ноги. Сначала она отнеслась к этому довольно равнодушно, но потом сообразила, что к чему, и принялась сражаться. Она вырывалась изо всех сил и делала это с поразительной изобретательностью. То как настоящий мустанг вставала на дыбки, то переворачивалась на спину, то резким движением сбрасывала намертво затянутую петлю. И все это без единого звука. Молчал и я. Со стороны это напоминало кино, у которого вдруг пропал звук.
Наконец ноги строптивой важенки связаны, и я повалил ее на землю. Тычу Дичка в набухшие молоком соски, но он никак не хочет понять, что от него нужно, и вырывается с таким же усердием, как только что это делала Капка. Рискуя сломать ему ребра, затискиваю между коленей и принимаюсь сдаивать молоко. Мажу им нос и губы Дичка, сую в рот смоченный молоком палец — ничего не выходит. Крутит головой, вырывается, потом начинает обиженно плакать.
Оленуха тяжело дышит, но, по всему видно, я ее не очень напугал. Лишь отпустил олененка, она потянулась к нему и принялась облизывать. Угощаю ее селедкой. Забрала в рот, проглотила и тянется за новой порцией.
— Слушай, мать, — говорю Капке как можно вразумительней. — Давай что-нибудь придумаем. Понимаешь, без твоего молока этому вот пацану крышка. Он же совсем маленький, а у меня сгущенка кончается.
Капка поморгала, утробно икнула и отвернулась. Вот уж действительно скотина! Даже слушать не хочет. Ну я покажу тебе зеленки! Развязываю Капке задние ноги, помогаю ей подняться и привязываю к изгороди за рога. Затем подсаживаю к ней ее же олененка. Он ткнулся в живот матери, поймал сосок и принялся сосать. Я отпихиваю его и подставляю на его место Дичка.
— Ну давай, браток, питайся, что ли?
Дичок поднял голову, уловил запах молока, заволновался и принялся тыкать носом мне в ладонь. Тогда я повернул его к вымени и брызнул молоком в нос. Дичок облизнулся, ткнулся в сосок, поймал и начал сосать. Поглаживаю у него вокруг хвоста, а сам не спускаю глаз с Капки. Да, дергает головой, недовольно похоркивает, но терпит.
Готовлю завтрак, убираю в избушке, а из головы не выходит: «Неужели придется связывать Капку перед каждым кормлением? Да я же с нею замучаюсь. А что, если вымазать Дичка ее молоком? Говорят, после этого коровы принимают чужого теленка. Может, так и у оленей? Что-то долгонько мой Дичок не является домой. Оставляю все дела, бегу к навесам, гляжу и сам себе не верю. Капка стоит в правом углу и подбирает зеленку. Рядом ее олененок. А возле Горбоносой, прижавшись друг к дружке, лежат Дичок и ее малыш. Оленуха старательно их облизывает. Сначала облизала Дичка, посмотрела на меня, тяжело вздохнула и принялась за своего.
Тихонько отступаю и прикрываю калитку.
Олени
С того времени, как Горбоносая признала Дичка, прошло больше недели. Она ухаживает за ним так же заботливо, как и за собственным олененком, и досыта поит молоком. Но ему этого мало. Только Капка начинает кормить своего малыша, Дичок тут как тут.
Капка иной раз словно не замечает Дичка, но чаще всего попытка угоститься на дармовщину заканчивается для Дичка хорошей взбучкой, и он торопится ко мне с жалобным блеянием… Я беру его на руки, ерошу шерстку. Дичок от удовольствия прикрывает глаза. Но однажды он стал вырываться из рук.
— Дичок, ты чего? Лежи спокойно. Мы их…
Он вырвался и, высоко вскидывая украшенный светлым треугольником зад, помчался к Лиственничному. Горбоносая посмотрела вслед Дичку, тревожно хоркнула и бросилась за ним. За нею устремилась Капка, а потом и оленята. Мною тоже вдруг овладело беспокойство. Внимательно осматриваю все вокруг. До опушки метров триста. За спиной струится Фатума. По берегам краснеют заросли распушившихся тальников. Дальше темнеет настоящая тайга из лиственниц, ив и тополей. Над суховерхой лиственницей кружит кулик, да где-то попискивает пеночка.
Нужно уйти от Фатумы. Может, шум воды мешает услышать что-то важное? Делаю несколько шагов. Кажется, в кусте ивняка, у тропы, что-то мелькнуло. Куст качнулся и выстрелил стайкой птиц. Проводив их взглядом, перевожу глаза на куст и… вижу медведя. Он обнюхивает распустившиеся к весне сережки. Лизнул покрытый белым налетом стебелек, чакнул зубами и поймал какое-то насекомое. Скорее всего, шмеля. Погонял челюстями, проглотил и снова нюхает.
Я в полусотне шагов от него, но он меня не видит. Вот медведь повернулся боком, несколько раз копнул под кустом, затем неторопливо направился к выглядывающей из-под снега лохматой кочке. Двигался он, поочередно переставляя то правые, то левые лапы, отчего вся туша перекатывалась из стороны в сторону.
У него большая вытянутая голова и маленькие круглые уши. Почти сразу же за ними вздымается крутой горб. Весь медведь черно-бурый, только морда и лапы несколько светлее. Он еще не начал линять, но шерсть уже потеряла блеск и висит как бахрома на цыганской шали.
Только сейчас замечаю, что стою согнувшись, и от этой неудобной позы свело спину. Медведь, отвернувшись от меня, раскапывает спрятанное в осоке гнездо полевки. Начинаю тихонько выпрямляться, он каким-то образом поймал это движение, резво так развернулся и поднялся на задние лапы, рыкнул и уже на четвереньках бросился ко мне. Я даже не успел напугаться. Слишком уж разительной была перемена в звере. Только что копался совершенно тихий и мирный, — и вот уже в нескольких шагах от меня с прижатыми ушами и сверкающими злобой глазками.
Все так же лицом к медведю потихоньку пячусь к Фатуме. Он рычит, а я отступаю. В голове одно: сзади русло высохшего ручейка, и вот-вот нога поймает губительную пустоту. Я не смею оглянуться, но в то же время боюсь свалиться в канаву.
Совсем неожиданно под ногами плеснула вода. Значит, я ручеек перешагнул, даже не заметив. Медведь, порыкивая, следует за мной. Говорят, что нельзя долго смотреть в глаза зверю, иначе он разозлится. Я оторваться от медвежьей морды не могу. Гляжу и гляжу на эти глаза, на ощерившиеся желтые клыки, полоску пены на рябых губах, на стебелек осоки, приклеившийся к мокрому пятачку.
