лицах и больше всего о Жанне.
В тот ее приезд мой отец впервые увидел на похоронах общего родственника девочку, но не обратил на нее никакого внимания. Потом она вновь приезжала четырнадцатилетней, но они тогда не встречались. Сохранилась прелестная фотография моей матери с двумя сверстницами; они одеты для костюмированного бала. Слева от нее Асенька Баранова — ее двоюродная сестра — дочь Алексея Павловича, умершая восемнадцати лет от чахотки, справа — Маша Бутенева — падчерица ее тетки Екатерины Павловны и дочь графа Константина Аполлинарьевича Хрептович-Бутенева.
В 1893 г. однажды в Хилково приехал Лев Толстой из Пирогова — имения его брата Сергея, которое находилось в пяти верстах от Хилкова. Он намеревался посоветоваться с Сергеем Алексеевичем — о различных процедурных тонкостях судебного процесса для своего будущего романа «Воскресение».
Тогда многие осуждали Толстого за его отход от православия. И моя мать, с детства преклонявшаяся перед его произведениями, сжав кулаки, подошла к нему здороваться, а он так посмотрел на нее из-под своих густых бровей, что у нее язык прилип к гортани.
Когда ей исполнилось семнадцать лет, выяснилось, что у нее замечательный голос. Кто был ее преподавателем пения — не знаю, но знаю, что он предсказывал ей блестящее будущее. Этот же преподаватель учил и будущую знаменитость — Обухову, но якобы считал, что моя мать подает бльшие надежды.
Тетушка Евгения Павловна Писарева позвала племянницу Анночку к себе в Орловку, очевидно, имея определенные виды на моего отца. Там в Орловке он впервые обратил внимание на молодую девушку, но обменивался с ней лишь двумя-тремя фразами за обеденным столом. Писаревы собирались проехаться с племянницей в Крым и моего отца позвали туда же. В Крыму были встречи и прогулки вдвоем, а потом родители Лопухины позвали моего отца в Хилково, там он сделал их дочери предложение и поехал к своим родственникам за благословением.
Дедушка Владимир Михайлович принял известие сдержанно, а бабушка очень обрадовалась; она опасалась, что мой отец, живя в деревне, женится на сельской учительнице или на поповне. А дедушка Александр Михайлович отнесся к предстоящему браку более чем холодно, он надеялся, что ради благоденствия Голицынского рода, племянник найдет более богатую невесту. И в будущем он подчеркнуто холодно обращался к моей матери, называя ее «Madame».
Как бы то ни было — мои будущие родители были объявлены женихом и невестой, 19 сентября 1899 г. они повенчались в церкви Московского Университета и уехали в Бучалки.
Перед венцом дедушка Сергей Алексеевич имел с дочерью очень серьезный разговор. Он ей сказал, что если у жены на первом месте стоит любовь к мужу и детям, то у мужа кругозор шире, у него, кроме любви к жене, должны быть интересы и служебные, и общественные. Он рассказал одну печальную историю, как после свадьбы жена все время требовала от мужа оставаться с ней и в конце концов так ему надоела, что он ее бросил.
И моя мать покорилась. Надо было любить своего мужа огромной любовью, чтобы, покинув шумную отцовскую семью, уехать глубокой осенью в холодный и неприютный Бучалковский старинный дом с колоннами и жить там вдвоем с мужем, который то и дело уезжал в Епифань, в Тулу, еще куда-то. Он очень любил свою жену, но одновременно был увлечен нужной для народа и для Отечества службой. А ведь случалось, он уезжал на несколько дней. И в доме стояла тишина, а за окном завывала метель. Молодая жена сидела одна и ждала, — не зазвенит ли в ночной тьме колокольчик?
Первая Бучалковская зима была для моей матери самой трудной, к тому же она себя плохо чувствовала из-за беременности. Кукушка в стенных часах выскакивала и куковала, со стены строго глядел весь в жемчужно-серых тонах коровинский портрет ее свекрови, она садилась за фортепьяно и, сама себе аккомпанируя, пела романсы, которые муж так любил слушать.
А как она пела! Позднее, в двадцатых годах, я с наслаждением ее слушал в лесу на прогулке или у фортепьяно. Ее голос не был поставлен, ведь она училась пению не больше года. Громкий, звучный, он обладал удивительным покоряющим тембром, и она столько вкладывала чувства в свое пение, что у слушателей невольно набегали на глаза слезы. Да, она «зарыла» свой большой талант ради огромной любви к мужу, а потом пошли дети... И еще была причина — она знала, что дедушка Александр Михайлович был против брака своего племянника на ней, и не только, как на бесприданнице, он еще добавлял, что против брака на певице. Жалела ли она, что «зарыла» свой талант? Только однажды услышал я от нее: «Если бы я стала известной певицей, моих детей не гнали бы, не арестовывали бы».
Первую Бучалковскую зиму она жила любовью к мужу. Он приезжал с сосульками на усах, снимал тулуп, полушубок, валенки, садился к столу, и она доставала из шкафа заветный графинчик и серебряную чарочку, он выпивал одну или две и закусывал своими любимыми солеными рыжиками.
Обслуживала их молодая пара: Михаил Миронович и Пелагея Трофимовна Крючковы, а тогда просто Миша и Поля; он — повар и лакей, она — горничная и экономка. Они потом служили у старших Голицыных до самой революции, а тогда были единственные, с кем моя мать не чувствовала себя одинокой в отсутствие своего мужа.
Пелагея Трофимовна вела свое хозяйство: принимала продукты, производившиеся в имении, солила капусту, огурцы и грибы, надзирая за птичницей, прачкой и уж не знаю, за кем еще, а Михаил Миронович, учившийся кулинарному искусству в Москве, наверное, и в годы молодости был мастером.
После Рождества на святки, как тогда назывались зимние каникулы, в Бучалки приезжали братья моей матери — шумные и веселые студенты, приезжали более сдержанные братья, а также их друг Александр — Альда Давыдов, приезжали сестры моей матери — Маша и Катя. Начиналось безудержное веселье, катанье с гор и на тройках, охота на зайцев, игры на морозе.
Все они очень любили приезжать в Бучалки, где не было строгих старших, а были только милые и ими любимые Миша и Анночка. И молодые хозяева радовались молодым гостям, старались, чтобы всем было весело, а угощение вкусным. Именно в Бучалках младшая сестра моей матери Екатерина и ее троюродный брат Александр Васильевич Давыдов стали женихом и невестой.
А в день Крещения подавалось несколько саней-розвальней, и все уезжали на станцию Клекотки. И опять устанавливалась тишина...
Отец был очень увлечен своими общественными делами, которые отнимали много времени, но не давали ему ни копейки. В своих воспоминаниях он описывает такой эпизод: в Тульскую губернию прибыл в отдельном вагоне некий важный петербургский чиновник Клопов с поручением Столыпина ознакомиться с жизнью и нуждами на местах. На станции Узловая Клопов созвал совещание Тульских земцев. Был приглашен и мой отец. В вагоне стояла духота, и совещание провели, сидя на ближайшем штабеле бревен. Мой отец выступил с горячей речью, которая произвела впечатление на Клопова. Через некоторое время отец получил приглашение в Петербург, чтобы участвовать в какой-то комиссии. Перед ним открывалась возможность поступить на государственную службу, сразу занять ответственную должность. А он, ссылаясь
