Я читала и думала – во всяком случае, пыталась, но слишком много сил уходило на страх. Слишком много сомнений: мои ли это мысли, не изменилось ли что-то внутри. Я слышала биение второго сердца – или мне так казалось.
Наверное, я наконец сходила с ума.
Был вопрос, была одна цепочка, за которую я держалась, и пускай это всего лишь логическая цепочка – все равно ничего прочнее у меня нет. Мое спасение звучало так: «Почему убили Карин?» Я жила этим абсурдом, заставляла себя думать. Да, Карин Яничек открыла правду обо мне. Да, ее убили именно за этот разговор – слишком грубо, слишком поспешно, ужасно очевидно.
Да, ее убили. Но зачем? Если я – Ангел, убить нужно было меня.
Мне было горько и противно, но смерть Карин оставалась моей единственной надеждой на агонию. «Обыкновенную человеческую агонию». Я закрыла книгу. Спать не хотелось совершенно, точно пришло освобождение, включился обратный отсчет, и мне расхотелось в сны – в пустые сновидения, где я никогда не ошибаюсь, где я всегда только отбываю положенное. Рассвет не спешил, боль устала от меня, я мечтала о симеотонине – все шло своим чередом. Стены комнаты покрывала вязь полупрозрачных теней, будто слова на непонятном языке.
«Нельзя было читать Борхеса в таком состоянии».
Все не так, повторяла я. Все неправильно.
В руку толкнул телефон – раз и два. Я открыла новое сообщение и прочитала: «Рей, зайди». Я встала и начала одеваться. В груди сипело при очень глубоких вдохах, и каждое движение EVA я принимала за всплеск чужой воли.
«Рей, зайди», – это были два слова надежды: меня снова спасал директор Икари.
Я торопилась и едва не забыла линзы. Я не обратила внимания на погоду и вышла под мокрый снег. В дверях учебного корпуса стоял директор, но мне пришлось убрать с глаз промокшую челку, чтобы узнать его.
– Ты простудишься, – сказал он, пропуская меня.
«Простужусь, – подумала я. – И заболею».
– Извините, директор. Я торопилась.
Мы шли сквозь корпус: холл, лестница, коридор, – и я дополняла пустоту дневными звуками и картинками. Вечером лицей пугал – безжизненностью, умирающими запахами школы, алыми глазами Каору, – но в полчетвертого утра он был невыносим: окна-призраки, галереи, вынырнувшие из снов.
И мой страх.
Мы шли молча.
– Рей.
Я подняла голову. В кабинете директора осталось открытое окно, ветер ворошил бумаги, небрежно придавленные ручками и пресс-папье. Я сидела за столом над чашкой чая. Я снова потерялась в наблюдении за собой, в поисках ангельского зародыша.
Икари Гендо стоял у окна, сцепив руки за спиной. Свет он зажигать не стал, только вскипятил для меня чайник.
– Да, Икари-сан.
– Я должен уехать.
– Я… Понимаю.
– Нет. Не понимаешь. Я уезжаю за временем для тебя.
Он замолчал, я ждала. Мне было страшно. Хрустнула молния, и стало видно черноту директорского силуэта и каждую снежинку из мириады подобных. Пока шел просто снег. Грозовая метель разгоралась над горами, но в полной мощи она придет сюда лишь к началу занятий.
– Для тебя и для Синдзи, – добавил директор и сел за стол. – Ты Ангел.
«Рей, зайди», – вспомнила я. «Будь я Ангелом, убили бы меня, а не Карин», – вспомнила я. И кивнула.
Я – Ангел.
– Я поняла, директор.
– Хорошо. Мой сын – тоже Ангел. И Каору Нагиса – тоже.
Я молчала и слушала второе откровение в своей жизни. Так получилось, что оно частично зачеркивало первое.
– EVA – это не божественная болезнь, Рей. Она не создает проводника. Это опухоль, которая кастрирует Ангела.
…Икари-сан появился в NERV из ниоткуда, вспоминала я. Он не учил меня – не мог он учить, сам не понимая, чему, – но он слушал. Он садился у кровати и слушал, даже когда я молчала, когда комната чернела, когда я забывала свое имя. Иногда он подсказывал, как называются цвета или как меня зовут. Иногда – приносил персики. Порой – что-то писал.
А Каору тем временем мучил и убивал других детей, потому что его не пускали ко мне. Иногда он убивал санитаров и охранников.
Мне было все равно. Оказывается, потому что я – Ангел. Просто плохой, неполный.
– Почему вы не сказали мне тогда?
– Это имеет значение, Рей?
– Да.
– Ты в любом случае умираешь, – сказал директор. – Ты в любом случае можешь останавливать Ангелов. Но ты никогда не станешь им вполне.
«Никогда», – повторила я про себя, пробуя это слово на вкус: оно пахло сомнением. Иначе почему разрешение на применение гамма-ножа получали не у врачей, а у совета директоров концерна? Почему, если они не боялись моего… Становления?
Почему? Почему?
– Почему вы скрывали это от меня?
«От нас», – хотелось сказать мне. Икари-сан отдалялся от меня. Что-то обрывалось, но что-то другое, куда более сильное, – срасталось. Я вспомнила свою встречу с Синдзи – ту, за гранью вечера, за гранью нашего мира.
Отец, который лгал мне. Сын, который боится меня.
– Ты – дитя человека и Второго удара. Мы хотели, чтобы ты знала только одну сторону своего происхождения.
Наверное, EVA – это обычная астроцитома. Наверное, сотни и тысячи больных раком детей были полигоном, контрольным фоном, и на нем изучали меня. Меня – и редкое сочетание: человек, которого от Ангела отделяет комок собственной неправильной плоти.
Наверное, я не хотела ничего этого знать в точности.
Молнии ворошили вьюгу за окном – все более плотную. Гром пока еще терялся в горах – только не для меня. Я всегда слышала гром одновременно с молнией.
«Почему? Почему? Ну почему же?!»
– Почему?
– Потому что мы все боялись. Кто-то – тебя. Кто-то – за тебя. Ты, Каору, Синдзи и все подобные вам… Люди посмотрели в глаза химере, и это сразу после встречи с Ангелами.
«Химера – это я».
Кто-то все-таки боялся за меня, вспомнила я, глядя на директора. Кто-то видел больного человека со способностями Ангела, а не Ангела, на котором слишком долго болтается маскарадный костюм. Я сидела, дышала растворимым чаем, и откровение болело.
Человек как костюм – о, я знала, что это.
– Почему умерла Карин?
Икари-сан встал и потянулся к полке. «Малый атлас Маньчжурии», «Педагогическая поэма», «Воспоминания учителя» – и «Специальные процедуры содержания», простой серый корешок. Директор положил книгу на стол, открыл ее с хрустом – «Он не читал этот экземпляр ни разу» – и полистал. Лицо Икари-сана, подсвеченное молнией, казалось синим.
«Рассвета сегодня не будет», – подумала я. В груди было тесно.
