оберегает Лизон с чуткостью волчицы, разделяя мораль дочери, они единомышленники. Каким образом она Догадалась, что я не смогу причинить боль Лизон? Она знает обо мне все. Она знает, что Лизон не единственная, и принимает это… С меня снято бремя вины! Значит, существует женщина, мать, которую мое 'патологически буйное либидо', как говорит Агата, не шокирует, для которой я не являюсь чем-то вроде монстра, которая даже доверяет мне счастье, жизнь своей возлюбленной дочери… Может быть, это Лизон ее убедила? Из них двух, матери и дочери, Лизон сильнее. Лизон знает, чего хочет, и добивается своего. Столкнувшись с действием такой воли, ее мать, восторженная, но внушаемая, вечная жертва, вечно виноватая, совершенно не способна ей сопротивляться.
Я чувствую облегчение и одновременно слегка удручен этим подобием материнского благословения. Я ощущаю, как испаряется дух чего-то запретного, который окутывал наши встречи. Я считал, что мы за щищены покровом тайны, и вот мне объявляют, что мы были на свету и за нами следили чьи-то глаза, доброжелательные конечно, но все равно нескромные. На ум мне приходит одно слово: теща… Это похоже на правду! Что-то изменилось. 'Она' всегда будет с нами. Я говорю себе, что больше не смогу не думать о ней даже в наши самые интимные моменты. Отныне нас трое…
Дойдя до этой темы в своих размышлениях, я признаюсь себе, что такая идея волнует меня 'кое-где', она пробуждает во мне странные и смущающие видения. Заниматься любовью с Лизон и с матерью Лизон одновременно… Я спрашиваю у нее:
— Вы знаете мое имя, а я вашего не знаю.
Она улыбается:
— Это не секрет! Изабель.
Что за дьявол толкает меня взять ее руки, соединить их в моих и вздохнуть:
— Изабель…
— Да?
— Изабель, есть одно новое обстоятельство. Что-то такое, что вовсе не облегчит нам жизнь, ни одному из нас троих.
Она ждет молча, сжав губы. Можно подумать, она знает, что я сейчас скажу. Нечто чудовищное. Тем хуже, я говорю:
— Дело в том, что с тех пор как вы вошли в эту дверь, ну, в общем, я люблю вас, Изабель, люблю вас! Смертельно. Верьте мне.
Она не вздрагивает, не отнимает рук. Ее глаза грустны и нежны как никогда, ее улыбка выражает все сожаление мира.
— Лучше было бы ничего не говорить, Эмманюэль.
Я чувствую, как ее руки сжимаются в моих. В первый раз ее такие ясные глаза избегают моих. Но… Она взволнована так же, как я, честное слово! Подумала ли она о том же, о чем подумал я? Представила ли себе то же, что я? И взволновало ли это ее так же, как меня? Но тогда… Не в одной только моей голове расцветают фантазии! Она разделяет мою горячку, вторгается в мой бред, словно я ввел ее за руку… Мать и дочь на одном и том же ложе… Преступный соблазн кровосмешения. Пусть это только греза, но разделенная греза очень близка к реальности. Я говорю себе, что она будет думать обо мне 'в такие мгновения', так же, как я думаю о ней. Что мое наслаждение вызовет у нее наслаждение-двойник, может быть даже одновременно. Моя экзальтированность так велика, что я готов поверить в передачу мыслей.
Я подношу ее руки к губам, одновременно лаская себя ими и целуя их. Она часто дышит, будто задыхается. Ее грудь колеблется в такт дыханию… О, какие усилия мне приходится прикладывать, чтобы сдержаться и не припасть к ее груди!
Желание захватывает меня, я всего лишь самец, сорвавшийся с цепи и одержимый похотью… Зачем сдерживаться, зов пола ревет в ней, как во мне, мы слишком много любезничали на манер персонажей Мариво, слишком играли словами и гибельными заклинаниями, и вот теперь оказались перед моментом истины. Я заключаю ее в объятия, я ищу ее рот…
Она первая опомнилась. Она вырывается из моих рук, отталкивает меня, бледная, решительная:
— Нет, Эмманюэль.
Она встает, поправляет одежду. У меня такой вид, какой бывает у всех мужчин в подобных обстоятельствах: растерянный. Я что-то бормочу. Например:
— Простите меня.
— Не говорите напрасных слов. Прощать нечего. Я хотела этого так как вы. Но этого не будет. Нельзя, чтобы это случилось. Это было бы
— — Это было бы… Чудовищно?
— Я не искала такого чрезмерного слова. Я не сужу. Это было бы ужасно, вот и все.
— Я думаю, что Лизон в состоянии понять многое, гораздо больше, чем вы предполагаете.
— Может быть. Даже наверняка. Но… я сама? Смогу ли я долго быть 'понимающей' сама? Не стану ли я ревновать к моей Лизон? Ненавидеть ее, кто знает? В таком случае мы действительно окажемся в чем-то чудовищном! По уши!
— Но опасности нет! Великий поток взаимной любви осеняет вас и Лизон. Я только вспомогательный элемент. Скажем… катализатор. О, катализатор, который вовсе не жалуется на свою судьбу…
— Она взъерошивает мне волосы:
— Милый ветреник!
— Ветреник, это правда. С той только особенностью, что мою любовь не уносит ветер. Влюблен однажды, влюблен навсегда. И с вами так же, Изабель. Я люблю вас, я буду любить вас всю жизнь, что бы ни случилось.
— Тогда любите Лизон из любви ко мне. Но чтобы никогда больше об этом ни слова.
Она краснеет, добавляет совсем тихо:
— Любите меня в Лизон.
— Я вас уже любил в ней, не зная того. Теперь знаю.
— Поклянитесь, что не будете об этом больше говорить.
— Я не клянусь. Я ограничиваюсь тем, что не лгу. Согласен. Буду молчать. Это станет нашей тайной.
Дверь хлопает. Оказывается, я не запер ее. И кто же появляется с растрепанной ветром гривой и швыряет свои книжки, даже не глядя, куда они упадут. Лизон, конечно. Лизон, сияющая, как всегда, когда приходит, особенно если это неожиданно.
Она слегка пятится от удивления при виде матери, и сразу же следует взрыв ликования:
— Мама! Как я рада! Я знала, что в конце концов ты придешь! Очная ставка. Изабель, красная от смущения, готовая от чувства вины провалиться сквозь землю, виноватая неизвестно в чем, виноватая только потому, что уродилась такой… А я застыл, как застигнутый ревнивым мужем любовник.
Лизон бросается матери на шею, душит ее поцелуями. Она заметила ее растерянность. Ничто не ускользнет от Лизон.
— Садись, мама. Я бы выпила баночку пива. У тебя нет пива на холодке, Манюэль?
— Я уже уходила, — говорит Изабель.
— Да, но ты больше не уходишь: я же здесь. О, как здорово быть всем вместе!
Она бросается с размаху на диван, который испускает жалобный скрип расшатанных пружин. Она широко раскрывает руки.
— Ты не поцелуешь меня, Эмманюэль?
Как будто не заметила, что присутствие Изабель страшно стесняет меня. Я знаю, что она все знает и во всех подробностях, и что мы цивилизованные люди, свободные от вульгарных предрассудков; и что разговор, который только что имел место, должен был бы полностью раскрепостить меня, однако, делать нечего, мне не удается соответствовать. Я хотел бы, например, чтобы Изабель отвернулась, собственно такой пустяк. Кажется, что она меня услышала, — решительно, это телепатия! — потому что направляется к стопке книг и начинает листать одну из них.
Бурная, страстная, долгая, такова наша встреча. Если бы тещи — боже мой, нельзя, чтобы я привыкал так называть ее, даже в шутку, даже про себя! — если бы Изабель здесь не было, мы бы пошли гораздо дальше взаимных ласк губами и языком. Но она здесь. Все имеет предел. Лизон нехотя отнимает свой язык, отстраняет меня рукой, чтобы хорошенько рассмотреть, и восклицает:
