Кантум смотрел на меня с явным сомнением. Очевидно, он не имел инструкций на случай моего страстного желания прогуляться в одиночестве. Хотя в нашем случае одиночество будет понятием весьма и весьма условным. Могу представить, сколько топтунов будут сопровождать меня – еще бы, а если вдруг, не допусти Создатель, случиться что, и я не успею во дворец. Представляете, сколько голов полетит? Причем это выражение отнюдь не фигуральное.
Но я не собирался вступать в дискуссии с подэкзекутором, и спокойно направился к выходу. Кантум посторонился, подавив явно читаемое желание воспрепятствовать моему проходу, вероятно, сработал здравый смысл.
Я вышел на улицу. Никаких особых мыслей о том, куда направиться не было – желание прогуляться по Столице было высказано скорее из чувства противоречия. От палисадника открывался превосходный вид на Цитадель, башню Императора, дворцовый комплекс и дома, примостившиеся у белоснежных каменных стен. Рядом с дворцом запрещали строить выше двух этажей дабы не мешать подданным лицезреть обиталище правителей, зато на окраинах, у внешней стены возводили пяти-шестиэтажные строения, как правило, доходные дома и постоялые дворы.
Из отеля выскочил взволнованный Кантум, а я, нарочито не обращая на него внимания, зашагал в сторону Торговой площади, которую просто обязаны посетить все прибывающие в Столицу путешественники. Как ни странно, какого-либо внимания со стороны Ведунов не ощущалось. А это уже непонятно. Хотя, возможно, в Столице они куда более опытные, чем у нас в провинции и умеют работать незаметно. Не очень-то я в это верю, но и такую возможность не следует отбрасывать. Мало ли что еще придумали Мастера за двадцать лет.
Некогда на Торговой находился самый большой рынок в Империи. Отец последнего Императора, устав от вечного гама, повелел оный рынок снести, а торговцев гнать взашей, чем вызвал сильнейшие волнения, переросшие в настоящий бунт. Бунт, естественно, подавили, зачинщиков повесили за ноги у городской стены, а на площади выстроили театр, храм Создателя и опять же торговые ряды, только на этот раз крытые и, как было сказано в указе Императора, 'тихие и весьма благочинные'.
Во времена Империи на площади была вольная вольница для карманников и прочих лихих обитателей оживленных торговых мест. Но при Владетеле эту публику почистили так, что в Столице, за исключением Шамрона, обыватели могли ходить с кошелями, открыто болтающимися у пояса.
Я, не спеша, прогуливаясь, шел по бульвару, и, как положено добропорядочному зеваке, оглядывался по сторонам. Что же, за два десятка лет Столица преобразилась. Главным образом потому, что Владетель еще в самом начале своего правления очень просто решил проблему воровства строительных подрядчиков. У него все решается так… просто. Зато те, кто отделался прилюдным сечением вымоченными в соленой воде плетьми, приобрели такое рвение, что меньше чем за год дороги, городские стены и общественные места были приведены в идеальное состояние.
Движение на площади было довольно оживленным. Сюда в дневное время не допускались грузовые повозки, зато легкие прогулочные экипажи чувствовали себя вольготно. Они могли похвастаться роскошью отделки и статью лошадей, стоивших целое состояние. По высоким известняковым тротуарам дефилировали праздные горожане и путешественники со всех концов земли, заглядывая в витрины лавочек ювелирных дел мастеров, портновские мастерские и магазины дорогого готового платья. Говорят, именно здесь самые дорогие товары в Столице, а, значит, и во всей Вселенной.
Любопытства ради я заглянул в лавку, не столько для того, чтобы оценить качество и изысканность предлагаемой одежды – что говорить, местным умельцам далеко маронских искусников, умеющих, как говорят из салфетки сделать роскошное платье – а ради возможности воочию увидеть легендарные столичные цены. И действительно – крохотный кружевной шарфик стоил как трехмесячное жалование Начальника Канцелярии. 'В Столице денег не считают' – это правило осталось незыблемым со времен Империи. При мне в лавку зашел молодой человек и, не торгуясь, взял пару перчаток по цене не уступающих небольшому домику в нашем заштатном городишке. Однако же я отметил, что по виду этого покупателя нельзя было судить о его состоянии. В наше время стало неприличным и даже опасным демонстрировать чрезмерное богатство, даже не столько именно количество денег, сколько влиятельность той или иной особы. Кто может назвать себя 'влиятельным' в землях Владетеля? Либо человек не слишком умный, либо тот, кому наскучило бренное существование.
Взгляд, яркий и обжигающий, я почувствовал на выходе из лавки. Ощущение прикосновения было настолько реальным и сильным, что заставило остановиться и оглянуться. Это не походило на попытку обнаглевшего Ведуна вломиться в сознание, а воспринималось именно как касание и поглаживание кожи, от которого запылало лицо, а по спине пробежала холодная волна.
Женщина. Она стояла далеко, на другом конце площади, у колоннады, окружавшей здание классического театра. Но даже на таком расстоянии я смог оценить ее красоту… и еще что-то такое, что заставляет встречных мужчин останавливаться и смотреть вслед. Совершенно ясно, взгляд ее предназначался именно мне, и никому другому, и вовсе не обостренное чутье Убийцы являлось причиной такому пониманию. Просто… было странное ощущение того, что я разглядел бы ее на любом расстоянии среди самой многолюдной толпы, даже если бы был обычным человеком. Отчего так?
Встреча взглядов длилась не более секунды. Незнакомка приложила к губам платок, этот жест был адресован мне, и села в подъехавший экипаж, сразу же скрывшимся за поворотом. Я стоял на тротуаре, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Наваждение было недолгим. Интересно, что подумали сопровождающие топтуны о моем внезапном замешательстве? Я помотал головой и направился продолжать прогулку по Столице.
По возвращении в отель меня встретил совершенно счастливый подэкзекутор Кантум. Каково ему, бедолаге, было томиться и переживать, не опоздаю ли я! Аудиенция с Владетелем – дело нешуточное, если что пойдет не так, голову снимут без разговоров. Любого другого из комнаты попросту не выпустили, но что, скажите, ему было делать с Убийцей? Держать и не пущать? Думаю, подъкзекутор был осведомлен о моих способностях и не собирался искушать судьбу. Да, моя семья – это крепкий поводок, ну а вдруг он порвется? К тому же Кантум прекрасно отдавал себе отчет, что если я вдруг сверну шею какому-то подэкзекутору, это не будет достаточной причиной для гнева Владетеля, который почему-то нуждался во мне.
– Гере Рюмпель удовлетворил свой интерес? – широко улыбаясь, спросил Кантум.
– Полностью, – буркнул я и быстро прошел в номер, где меня ждала выглаженная свежая рубашка и набор маронских благовоний – Владетель питал слабость к изысканным запахам.
Через полчаса экипаж отъехал от отеля. Подэкзекьютор сидел рядом со мной и непрерывно говорил что-то о величии картины, которая должна мне открыться за стеной, отделяющей город от дворцового комплекса. А я думал о странной встрече на площади. Прошло то время, когда я был готов объяснять странности случайностью, но, с другой стороны, правильно ли, что перед встречей с повелителем Вселенной мои мысли занимают события столь малозначительные.
Прохождение через ворота дворцового комплекса напоминало преодоление границы двух враждебных государств. Кантуму Стражи уделяли внимание ничуть не меньше чем мне, очевидно, подъкзекутор не пользовался известностью среди дворцовой охраны. Или же для них, как хорошо вымуштрованных караульных, вообще не существовало авторитетов и личных привязанностей. А от напора Ведунов, желающих прочитать мысли и намерения даже заболела голова. Правда, похоже, что кто-то дал им команду оставить меня в покое, потому что ощущение длинных скользких пальцев, желающих проскочить через ухо вглубь черепной коробки, внезапно прекратилось. Спасибо и на этом.
Канум не обманул – дворец Владетеля был великолепен. Последний Император предпочитал жить в горной резиденции, и родовое гнездо в Столице постепенно приходило в запустение. Столичные старожилы прекрасно помнили ленивых стражников у полуоткрытых ворот и овец, пасущихся на лужайках императорского сада. Мальчишки устраивали набеги на оранжереи, где набивали за пазуху ароматные южные фрукты, сохраняемые фанатичными садовниками.
Теперь сад и оранжерейный комплекс походили на драгоценное произведение искусства. Идеальный изумрудный газон с целыми скульптурными группами, образованными фигурно подстриженным кустарником переходил в кажущуюся дикой и неухоженной дубовую рощу. Огромная оранжерея блестела в
