— Ну-ка, сударь!
Или еще:
— Черт возьми, господин Дуглас.
Или вздох госпожи Сатриано.
Или шелест газеты, которую Андрасси развертывал и свертывал.
— Пожалуйста, что означает: braccianti?
— Сельскохозяйственные рабочие, — отвечал Сатриано.
— Как? — мило комментировала графиня. — Прожив более четырех месяцев в Италии, вы еще не знаете такого употребительного слова?
Андрасси с упреком посмотрел на нее.
Четыре месяца в Италии? Нет, мадам, четыре месяца лагеря в Италии. Это не одно и то же. В моем лагере не говорили по-итальянски, мадам. Говорили на мадьярском, на русском, на идише, на ломаном французском. Но не на итальянском. С какой стати там стали бы говорить по-итальянски? Лагерь предназначен не для итальянцев, мадам. Не без злости, исключительно, чтобы нарушить вялую безмятежность вечера и как бы думая о чем-то другом, Андрасси произнес:
— Я вспомнил одного парнишку в моем лагере, у которого вырывали ногти…
— О! — воскликнула графиня, не переставая вязать. — Бедняга, ему, наверное, было очень больно. Мне нетрудно себе это представить. Зимой у меня ноготь на большом пальце ноги врос в мякоть.
— Вы не должны рассказывать подобных историй при моей жене, — заметил Сатриано ровным голосом, в котором, однако, прозвучали едва заметные веселые нотки. — Она принимает все так близко к сердцу.
Никто, само собой разумеется, и не собирался смотреть на луну.
— Я вам напоминаю, — сказала госпожа Сатриано, — что завтра чай у Ивонны. Мы все приглашены.
— Извините меня, что я пристаю к вам с глупыми вопросами, графиня, — обратился Андрасси, — но как туда нужно одеться?
— Дорогой мальчик! Дорогой городской мальчик! На Капри каждый одевается, как хочет. Можете пойти хоть в плавках.
— А мой синий костюм?
— Нет, это было бы неуместно. Пойдите в том, в чем вы сейчас. Вы знаете свекровь Ивонны, старую княгиню? Не забудьте попросить представить вас ей. А то она обидчивая.
— Я ее очень люблю, старую княгиню, — проговорил Форстетнер добродушным тоном, словно признаваясь в легкой слабости к чему-то вульгарному.
— Кажется, вы ее хорошо знаете, — заметил Сатриано невинно, как бы невзначай.
Форстетнер еще ниже наклонился над доской.
— О! О! Какой коварный ход.
— Вы ее хорошо знаете?
Сатриано настаивал.
— По правде говоря, нет, — еле слышно произнес Форстетнер. — Но она очаровательна, вы не находите?
— В высшей степени, — бесстрастным голосом подтвердил Сатриано.
Миссис Уотсон взяла засаленную тетрадь в черной клеенчатой обложке, которую протянула кухарка, и стала читать. Страницы были запачканы, плохо скреплены и испещрены во всех направлениях цифрами, дабы в конце сложиться — неведомо каким образом — в дважды подчеркнутую общую сумму.
— Это дорого, — заметила Мейджори. — Это очень дорого. Маркиза Сан-Джованни говорила мне…
Страдальческое лицо кухарки исказилось злобой.
— У маркизы Сан-Джованни гости дохнут с голоду! — громко произнесла она.
— Я у нее как-то на днях прекрасно поужинала.
Кухарка понимающе улыбнулась, показывая всем своим видом: дурочка!
— Cipolle, — миссис Уотсон разобрала в тетради одно из слов. — Четыреста лир… Что означает: cipolle?
Кухарка начала изображать двумя руками, будто она что-то чистит, затем, что вытирает глаза.
— Картошка? — спросила Мейджори.
Кухарка покачала перед собой указательным пальцем, нарисовала в пространстве несколько маленьких кружочков и снова вытерла глаза.
— Лук?
Теперь не понимала кухарка… Тогда Мейджори стала показывать, что чистит, вытирает глаза. Наконец они поняли друг друга, но Мейджори, утомившись, дальше проверять не стала. Отчитавшись, кухарка вышла, а Мейджори взяла табурет, открыла шкаф, встала на табурет. На верхней полке шкафа, над платьями, находилась коробка от шляпы, в ней лежала бледно-голубая с сиреневым оттенком шляпа, а под шляпой — конверт. В конверте — бумажка, одна-единственная — светло-зеленый чек. Стоя на своем табурете, миссис Мейджори некоторое время рассматривала чек. Затем подняла глаза, что-то прошептала.
— Две недели, — наконец проговорила она более отчетливо. — Я могу продержаться только две недели.
Затем громче, ошеломленно:
— Две недели?
В комнате горела только одна лампочка, распространявшая очень слабый, тусклый свет, отчего лицо миссис Уотсон выглядело еще бледнее, чем обычно, рот — крупнее, а блеск в черных больших глазах — интенсивнее. Она спустилась с табурета и принялась быстро, лихорадочно звонить по телефону. Это была еще примитивная система: ручка, которую нужно крутить, и отвечающий на том конце провода голос — женский днем, мужской — после десяти часов вечера.
— Pronto, это дом графини Сатриано? Нет, нет, не беспокойте ее, я хотела просто поговорить с господином Восом… Господин Вос, да, если он там… А! Его нет… нет, нет, спасибо…
— Pronto, это дом маркизы Сан-Джованни?.. Нет, нет, это бесполезно, позовите, пожалуйста, господина Boca… его нет… о! Правда… нет, нет.
— Pronto…
Голос ее дрожал.
— Pronto, посмотрите, пожалуйста, в баре, нет ли там господина Boca?
— Pronto, извините…
— Всего две недели, всего две недели, всего две недели.
Чета Пальмиро ужинала в гостинице.
— Я не хотел бы наткнуться на Ратацци, — сказал Пальмиро, и в его голосе зазвучали новые нотки, сухие и повелительные.
— У него хватит такта поужинать где-нибудь в другом месте, — возразила жена. — Он всегда был тактичен. Этого у него не отнимешь.
На следующий день, в десять часов утра Ратацци постучал в их дверь. Любопытно — со вчерашнего дня он как бы стал ниже ростом На нем был коричневый костюм, весьма скромный, и темный галстук. Пальмиро в этот самый момент брился, что неким образом облагораживало его: такая пена вокруг подбородка! С ней он выглядел более значительным. Ратацци же не знал, как себя держать.
— Я не знаю, что ты решил, — начал он, старательно выговаривая каждое слово.
И затем быстро, откинув немного голову, робко подняв руку, добавил:
— Конечно же, что бы ты ни решил, все будет правильно.
Затем вкрадчивым голосом:
— Мир ведь так тесен. Я встретил сейчас кое-кого из наших клиентов.
Пальмиро, прервав бритье, но не стирая пену с подбородка, смотрел на него. Госпожа Пальмиро наклонилась к окну, выставив свои огромные бедра в юбке из зеленого бархата.
— Наша дружба ведь всем известна. Еще вчера я обедал и ужинал в обществе твоей жены.
