Он повернулся к своим людям и скомандовал:
— Вперед!
И сам поехал впереди. За ним ехали другие князья. Мегрелы тронулись в путь; медленно, вялым шагом, с печальными лицами возвращались они на родину.
— Страшен победивший народ! — сказал Дадиани, обращаясь к одному из князей, когда они отъехали от гурийцев на большое расстояние. — Как эти мужики поиздевались над нами!
— Поделом нам! — воскликнул князь. — Они могли обойтись с нами еще хуже. Ведь мы пришли к ним, чтобы разорить и истребить их, а гурийцы выказали столько благородства, что после нашего поражения ни одного человека у нас не тронули.
— Да, это, конечно, человечно с их стороны, но под ружьями они все же заставили нас пройти.
— Я от отца слыхал, что у гурийцев исстари такой обычай — побежденных заставляют пройти под ружьями, — «заставлю, дескать, сквозь «Алайя» пролезть»,— а потом отпускают домой.
Улыбка тронула лицо Дадиани, но затем он снова нахмурился.
— Лучше бы не ходили мы вовсе в этот поход, — заметил один из приближенных Дадиани. — Ничего-то мы не добились, а людей потеряли.
— И вражду посеяли между соседями! — закончил другой.
После ухода мегрелов гурийцы подобрали своих убитых и на носилках разнесли по деревням. В Григолети остались одни дозорные в башне, которым поручено было зорко охранять спокойствие своего народа. Трупы убитых мегрелов остались на съедение хищникам.
XV
Сентябрьское солнце зашло, но заря все еще золотила край чистого неба. В раскаленном за день воздухе с заходом солнца повеяло прохладой.
Гурийские повстанцы уже больше месяца осаждали город Озургети. Они расположились лагерем вокруг города и заперли в нем уездного начальника с его штабом, русский гарнизон и гурийских помещиков.
В этот вечер перестрелка поутихла, и повстанцы, собираясь группами при вечерней прохладе, обсуждали свои дела: какие предпринять меры завтра на заре, чтобы напасть на Озургети и навсегда покончить с врагом.
За каких-нибудь два-три месяца они нанесли ряд поражений гарнизону и имеретинским отрядам, прибывшим под командованием князя Церетели на помощь гурийским дворянам.
Они нанесли поражение также и мегрельскому войску князя Дадиани, который тоже пытался помочь гурийским помещикам. После всего этого неудивительно, что повстанцы, привыкшие одерживать победы, считали нетрудным делом взять Озургети и изгнать оттуда своих врагов. К югу от города Озургети стоял кобулетский князь Хасан-бег Тавдгиридзе с несколькими тысячами хорошо вооруженных воинов. Он поглядывал на маленький город сверху вниз, как ястреб на цыплят, и, благосклонный к гурийским помещикам, мечтал уничтожить русских солдат.
Кобулетцы, считавшиеся самыми красивыми, самыми статными и отважными из всех гурийцев, с волнением ожидали того мгновения, когда город Озургети будет предан огню.
Уже неделя, как они стояли под Озургеги, с нетерпением дожидаясь приступа. Они упрекали повстанцев за медлительность, — пора напасть на Озургети.
В одном из шалашей лагеря повстанцев сидели князь Амбако Шаликашвили и знакомый нам Георгий, сын князя NN. Они беседовали о том, какое правление дать Гурии, когда народ одержит победу и возьмет власть в свои руки.
Шаликашвили был статный, высокий, еще не старый человек. Утомление, следы недавней болезни, заметны были на его мужественном лице. Он лежал в горячке, когда, в самом начале восстания, к нему явились с иконой и заставили принести присягу.
Он долго хворал, но едва оправился, как повстанцы избрали его своим главарем, потому что он был опытный офицер.
Иване и подобные ему дворянчики, мечтавшие прибрать к своим рукам нити восстания, говорили, что Шаликашвили, отмеченный наградами русский офицер, может изменить народу, что не следует доверять ему. Однако, действия Шаликашвили утвердили народ в том, что он не сшибся в своем выборе и что противники Шаликашвили являются ненадежными людьми, перебежчиками.
Георгий еще в начале августа объявил Гуло, что он уйдет к повстанцам. Немало слез пролила Гуло, прощаясь с ним. Княгине Георгий сказал, что хочет пробраться к отцу в Озургети, а сам прибыл в лагерь к восставшим и жил там вместе с Шаликашвили. Они вскоре очень подружились.
Георгий изо всех сил старался изменить направле ние восстания. Он хотел заставить повстанцев отказаться от идеи изгнания русских и вести борьбу только за уничтожение крепостного права.
— Узнав, что наше восстание преследует только одну эту цель, русские могут поддержать нашу борьбу, помогут нам освободить крепостной люд и смягчить тяжесть налогов, — говорил Георгий.
Но он с грустью замечал, что главари восстания скорее стараются направить свои усилия к изгнанию русских, чем к тому, чтобы уничтожить крепостное право. И Шаликашвили тоже невольно склонялся к этому.
В тот вечер Георгий обсуждал с Шаликашвили план действий. Он спорил с ним лишь по тем вопросам, по которым, как он знал заранее, тот мог пойти на уступки.
Это, однако, не значило, что Георгий в остальном соглашался со своим собеседником. Нет. Георгий знал, что Шаликашвили не последует его советам, и решил временно не ставить многих вопросов.
— Хасан-бег внушает мне большие надежды. Он говорит, что против его людей и пушек русские и одного часа не смогут продержаться, — сказал Шаликашвили.
— Да, вероятно, победа завтра останется за Хасан-бегом, — ответил Георгий.
— Как же нам быть в дальнейшем, Георгий? Кому вручить наш край?
— Если произойдет чудо и наши крестьяне одолеют и своих и русских помещиков, мы учредим республиканское правление, то есть изберем честных и умных людей и на несколько лет поручим им управлять народом. Когда срок их полномочий пройдет, изберем других, после них следующих, и так впредь.
— Не лучше ли нам поставить какого-нибудь правителя? — спросил Шаликашвили.
— Это уж совсем смешно и звучит по-детски. Мы проливаем кровь за то, чтобы свергнуть деспотизм, и вдруг опять посадим себе на голову правителя! Ведь новый князь снова восстановит крепостное право. Правители никогда не делали добра стране.
— Правильно изволите говорить. Я надеюсь на вас, Георгий. Вы образованный человек и можете оказать помощь народу хорошими советами. Вдруг они услышали звук выстрела.
— Это, кажется, в городе! — сказал Шаликашвили.
— Да. До русских укреплений, — подтвердил Георгий.
— Что бы это могло означать?
— Не понимаю. Возможно, расстреляли кого-нибудь?
— Да, возможно. Ужасно, если кто-нибудь из наших попался в их руки.
— Откуда быть у них нашим?
Они прислушивались, но выстрелы не повторились.
Стемнело. Ночь была безлунная. Одни только» звезды сверкали в чистом небе. Пронзительно кричали шакалы, словно передразнивая гурийских плакальщиц. Но вот и они затихли, и из прилегающих к городу лесов стали доноситься монотонные призывы филинов.
Георгий зажег плошку. Скудный свет разлился по шалашу. Он достал карандаш и тетрадь, в которой вел свой дневник, и принялся писать.
— Меня знобит, — сказал Шаликашвили и, плотнее закутавшись в бурку, прилег на тахту.
Вошел гурийский юноша и принес им в корзине ужин: кукурузные лепешки, жареную курицу, сыр, вино в глиняном кувшине.
— Поужинаем, Георгий, а потом я обойду посты, — сказал Шаликашвили, присаживаясь к столу.
— Сейчас, — ответил Георгий, раскладывая еду по столу.
— Извините меня, Георгий. Вам приходится хозяйничать за столом. Я бы сам, да знаю, вы не
