Таня, губы сжав упорней, прислоняется к столбу. Гневно стрелки темных молний раскрыляются по лбу. Свет плывет. Искрится воздух. Где-то дремлет воронье, и гуляет эхо в звездах от дрожащих слов ее: — Я гляжу — ты словно небыль, сказка прожитых минут. Слишком долго ты здесь не был. Ты отвык, что здесь не лгут… Что ж, я вовсе не в обиде. Время жаждет перемен. Где жена твоя? В Мадриде? Или здесь твоя Кармен?..— Ваня тронул шаль рукою. Не хватает нужных слов. — Кто сказал тебе такое? — Муж мой. Дмитрий Шинкарев. Пусть окутывает дымка даль, которой дорожил, где остряк, курчавый Димка рядом жил, с дроздом дружил, запускал бумажный планер, охранял тебя в бою — он твою святую память переплавил в боль твою. Он убил твои мечтанья, он всадил в былое нож… — Ты ответь,— сказала Таня,— это правда или ложь? — Ваня вдруг услышал странный, никому не слышный гром — показалось: все вулканы оживают в нем самом. Тучи пенятся кудряво, раскаленный сыплют град. Боли медленная лава растекается до пят. Долгий дробный грохот града. Гул моторов. Гром гранат… Он ответил: — Это правда. Я в Испании женат. Наши взрывчатые годы, увлекающая даль… Донкихоты, донкихоты, вас поистине мне жаль! Над наивной вашей ролью потешается родня… Но, быть может, с большей болью вы жалеете меня? Может статься, вы нам — судьи. И пронзает вас мороз оттого, что в мире люди не умеют жить без слез… — Молодец, ответил прямо! — усмехнулась Таня вдруг. Показалось — ожил мрамор белых губ и темных рук. Влажный блеск прикрыла шалью — забирают слезы в плен. — Что ж, коль так… я все прощаю, счастлив будь с твоей Кармен! И еще виденье шали не исчезло без следа — паровозы закричали, зазвучали поезда, водопады меж нагорий, грозы в дальней стороне. Зашумели штормы в море, злые пушкп на войне. И пошел по бездорожью, продолжая свой поход, между правдою и ложью курский Ванька Дон-Кихот. А наутро, в белой дымке встретил Димку на тропе, тихо высказал не Димке, а как будто сам себе: — Ты меня повсюду бойся. Ты украл любовь мою. Не встречайся, Димка, больше — или я тебя у бью!
