— Я думал, по первому мужу.
— Хм… не было первого… до меня… её прадеда забрали в кантонисты… когда ему было восемь лет… он остался сиротой после погрома… понял?.. А таких инородцев крестили… всех… окрестили и дали ему новую фамилию… Дедков… он прослужил царю батюшке и отечеству ровно двадцать пять лет… четверть века! Вернулся домой, в своё местечко, пошёл к ребе и потребовал, чтобы его вернули в иудейскую веру, его истинную… никогда он от неё не отрекался, не был христианином и не хотел… обряд совершили, а бумаги переиначить не смогли… Он бы лишился пенсии… царской… прожил он восемьдесят четыре года… его фашисты закопали живым вместе с дочерью… с Фириной мамой… в сорок первом… слишком быстро фриц топал и Белоруссию всю бегом проскочил, а эти врали, что «врагу никогда, никогда не шагать по республике нашей». Отец Фиры за это на фронте погиб.
— А как же Фира?
— Она была далеко от дома, в детском саду… на лето уехали… оказалась на оккупированной территории… от семьи никого не осталось, она чудом выжила… когда вернулась, её вырастила тётка… какая-то седьмая вода… родственница… тоже обглоданная жизнью до одиночества… это про неё, теперь давай про меня… отца в тридцать хорошем расстреляли… где могила, не знаю… мать забрали через полгода, меня увезла её сестра, моя тётка… а там война, эвакуация, Башкирия — я спасся… тётка умерла, мать вернулась больная через шестнадцать лет и через пять умерла… хорошая история? Где лучше было? Там или здесь? Там хоть враги, а здесь твои «свои».
— Мне обошлось легче, — смущенно возразил Додик.
— Не в этом дело, — раздражённо отмахнулся Лёнька. — Им ничего не надо и не интересно, кроме власти — народ, народ… …ня всё это!
— Что помочь-то надо? Как?
— Скрипку забрать.
— Скрипку?
— Да, Фирину. Подам заявление об отъезде — тотчас меня начнут трясти, вызывать в инстанции, сам понимаешь, не самые дружеские, а сами они в это время будут шарить в моей квартире… я это знаю… мне моя АСУ и не такие сюрпризы преподносила… им не нужна волна, понимаешь? Болото — вот их среда обитания. А скрипка Фирина — коллекционная, старая итальянская работа… как в семью попала, не знаю, но Фира её очень любила и звала «Ида» — именем матери… Её за границу не выпустят, и продать я её не могу… Можно, конечно, получить за неё хорошие деньги, очень хорошие, но мне их не вывезти, я из-за них сам могу тут застрять… Проживу… Надеюсь, что там пригожусь… мозги мои… с моими идеями… А скрипку оставлять и им отдавать не хочу, забери её сегодня прямо… завтра иду в ОВИР… приговор подписан и обжалованию не подлежит… опять без права переписки.
— Где же я буду держать её? В своих двенадцати метрах? У меня знакомый, бывший музыкант, у него коллекция инструментов и комната, правда, отдельная квартира — 17 метров… он инструменты по друзьям прячет. А сел тоже в тридцать каком-то, знаешь за что? Ему Тухачевский смычок подарил скрипичный: маршал же в свободное время увлекался изготовлением скрипок… он ему смычок, не своей даже работы, какой-то немецкий, подарил… и он играл им в оркестре каком-то знаменитом… Потом сел нарком, а следом и этот бедолага… за подарок наркома… куда девать скрипку?
— Не знаю.
— Слушай, а если Иванову?
— Неплохая идея… всё лучше, чем дома — там оставить, всё равно что предать Фиру… разве дело в скрипке!
— В скрипке, — твёрдо ответил Додик. Вон шарики, на углу Националя… — Как ты думаешь, когда Лизке будет восемнадцать, мы сможем так же пройтись?
— Здесь? Не думаю… хотя, кто знает? Может, я всё ещё буду сидеть в отказе, работать истопником в кооперативном доме и сочинять свои проекты на угольной куче, а дочь будет проклинать меня за то, что живу не как все… не знаю… А где твоя новая пассия? — резко перевёл он разговор.
— Вера? Она готовится к конкурсу… и проверяет свои чувства… По-моему, это самое страшное…
— Что? — удивился Дрейден.
— Да, эти книжные душещипания: проверяю чувства… ты не веришь им… всем вместе… она — себе… проверяет что-то… я вообще ничему… знаешь, приснилась мама… говорит мне: «Додик, почему у тебя девушки — одни гойки?» Я как-то не думал об этом, а стал вспоминать — действительно, ни одной еврейки… только Милка Шухман.
— Я что-то такой не припомню… — нахмурился Лёнька.
— Я был в третьем классе, она — в пятом.
— О! — рассмеялся Дрейден.
— Зря смеёшься! — возразил Додик. — Это было очень серьёзно. Она обещала взять меня замуж.
— Она?
— Да! Представь себе… самое странное, ты знаешь, я вдруг понял, совсем вот недавно, что всё ещё жду… ни звука от неё с тех пор.
— А где она?
— Наверное, там, куда ты собираешься… может, вы там встретитесь… ни слова — а я всё жду.
Лысому Додик звонить не стал. Он был уверен, что тот ничего не сделает, да и кто станет, в самом деле, рисковать ради неизвестного человека, которого надо спасать таким странным способом. «Он и забыл давно про эти ампулы…» Он не признавался себе, что на самом деле не звонит, потому что просто боится вопроса о Вере, потому что не представлял, что ответить. Он перечитал страницы о Милке, понял, что так и назовёт повесть: «МИЛКА», а потом… потом положит на полку, т. е. в стол, потому что публиковать её негде… вспомнил, как бился о детское издательство с переводами Гонтаря… как только ни юлили… подстрочник требовали под еврейским текстом… зачем подстрочник, если переводчик владеет языком? План перегружен был, конечно, бумаги нет, может, лучше оригинальные стихи издать, а не переводы? — даже такое вдруг предложили… потом свалили куда-то в сторону, что обстановка не та, что новый главный, кажется, жуткий антисемит…
Зачем к такой провальной рукописи предисловие? Одалживаться, чтобы оно валялось? Да и неизвестно ещё, лучше ли будет с предисловием Лысого? Вряд ли… одно дело потрафить ему, когда… Вера была… то да сё… длинная цепочка… он усмехнулся, повторил «была»… в прошедшем времени базальтовая неизменность, оно всегда — приговор… «без права переписки»… его нельзя переписать, перевести в другое измерение… хотя мадам Клио бывает очень сговорчива… но потом её ветреность всегда открывается…
Додик чувствовал, что начинает юлить сам перед собой, и от какого-то неудобства, неловкости начинает делать глупости… он дописал главу о погроме в посёлке, о том, как хоронили сына раввина, полковника, прошедшего войну и выступившего навстречу толпе… стало так тошно, что он забросил рукопись… лежал, тупо глядя в потолок, и будто ждал чего-то.
Жить было одиноко и весело от разнообразия получаемых ударов, неожиданных сложностей и непреодолимости пространства по прямой из-за чужой воли. Зигзагами, поворотами и возвращениями так наполнялся каждый пройденный день, что ты даже не замечал своего рабского бесправия, а превращался в борца. Не человека с накачанными мускулами и необидного отношения к боли, а зомбированного на непрерывное преодоление приспособленца — горько и стыдно. И тогда и сейчас. Правда вообще малосъедобна, от неё всегда нехорошее самочувствие. Но не составляй она малую часть атмосферы — задохнёшься. Жить же только одной правдой, как дышать чистым кислородом, — смертельно опасно. Всё окисляется в их среде, выгорает, умирает.
Природа нашла единственное возможное соотношение составляющих воздуха для всего живого. Человек, единственное разумное на планете существо, никак не может определить количество правды в жизни, пригодное для существования… больше того, за тысячи лет он не продвинулся в этих поисках ни на чуть вперёд, а может быть, даже движется уже назад… пока это трудно определить…
Додик не знал, куда деть себя.
Вечером опять позвонила Наташа… соседка с чайником в тот же момент отправилась на кухню и
