Ощущение времени

невозможно, а ему придётся как-то выкручиваться, чтобы не писать предисловие… Зачем ему влипать в такую историю — писать не станет. Это точно. Вдруг попадёт с моим именем в каком-нибудь издательстве в опалу… Интересный сюжет! Пьеса для пишущей машинки с акцентом! «Ви мэнэ уважаэтэ? — Конечччно! Взаимэнэ!»

Я не мог отказаться. Вот и сюжет!..

Но неужели жизнь состоит из таких мелочей? Может быть, потому что он пишет об эскадрильях, полках, армиях, героях, войне, народной Победе — неважно как и что пишет, но замах, размах какой… а я о своей Милке… всю страну хочу познакомить со своей Милкой… но и Пушкин писал то «Арапа», а то «Подъезжая под Ижоры…», а у Бальзака рядом с великими романами крошечная «Бедная Берта», и не сбоку, не на отшибе!.. Может быть, мера не в замахе, а в попадании, а в точности… и завтра к этой «Мифе» столько интереса будет, как сегодня к мамонту в мерзлоте… к «Мифе» и к Милке.

«— Жалко, что он женский, правда, Додик? — велосипед катился между нами. Милка держала руль левой рукой, я — правой. Я повернулся к ней и спросил:

— Почему, Милка?

— Почему, почему? Я всё должна объяснять тебе, да? — она очень сердилась всегда, если я не понимал того, что она напридумывала.

— Да. Не должна, конечно, но…

— Потому что, если бы он был мужской, мы могли бы на нём ехать вместе! Я бы на раме, а ты бы меня вёз… — ну, такое, конечно, мне не могло придти в голову! Это только Милка может придумать… ей две недели назад отец велосипед новенький немецкий подарил — чудо, а не машина! А она уже придумывает что? Небось теперь скажет отцу, чтобы купил новый! Пуриц богатый, говорят, и её ужасно любит… возьмёт и купит! Тогда, правда, Милка сядет на раму, а я буду её везти… так все взрослые делают! И она будет на кочках подскакивать и повизгивать… я сам слышал… особенно, где корни сосны на поверхность вылезают, и их никак не объедешь… тогда можно ехать мимо Овражков по шоссейке и за Вялками в перелеске, что за высоковольткой, набрать грибов и наесться такой земляники, что все коленки на штанинах красные будут, не только губы… пешком туда два часа тащиться надо!

— Ты, Додик, иногда хуже Нинки бываешь! — прерывает меня Милка.

— Почему? — Я возвращаюсь совершенно ошарашенный таким сравнением.

— Потому что она, когда начинает трещать, — ей никто не нужен. Трещит сама себе будто!

— А я? — Мне интересно, чем же я похож на Нинку.

— А ты, как задумаешься — тебя вовсе нет. И для тебя никого нет. Хочешь, я обижусь?!

— Ты что, Милка? — Я так искренне пугаюсь, что Милка заливается смехом.

— Какой же ты балда, Додик, — она вдруг становится серьёзной, и я снова молчу, но уже ничего не придумываю.

— Ты что, обиделась?

— Нет. Знаешь, я думаю, что хорошо, что у нас не раздельная школа… в городе мальчишки учатся отдельно.

— Почему? — Я сегодня ужасно тупой и непонятливый.

— Я не знаю… — соглашается Милка, — Только хорошо, потому что говорят, школьная дружба — это на всю жизнь.

— Я не знаю, Милка.

— А я верю… и ты верь, Додик! Ладно?»

— Ты что, не любишь читать? — удивлялся Додик.

— Не то что не люблю — так некогда же… — Милка простодушно смотрела на него… — Ну, а если книжка глупая? Время жалко!.. И так недосыпаю.

— А что значит глупая? — Додик сделал наивные глаза, старался прикинуться дурачком. Милка изучающе на него смотрела, и было совершенно ясно: «Прикидывайся, прикидывайся, мол, а я всё равно скажу тебе, хоть ты и сам книжки сочиняешь… может, потому и спрашиваешь!»

— Ну, что он мне про колхоз толкует, а сам и не жил в нём… я же ж запросто вижу, что он брешет, собака… у моей бабки знаешь, сколько пенсия?

— Тридцатка, небось? — подладился под её тон Додик.

— Ага! Если бы! А семнадцать не хочешь? — Милка уставилась на него кошачьими глазами.

— Так не бывает! — уверенно сказал Додик.

— Спорить не буду, — вдруг смирилась Милка. — Съезди. Адресок дам… других поспрошай, что они так всеми правдами и неправдами бегут оттуда!

Но Додик уже и так был далеко. Он старался вспомнить: читала ли Милка. Его Милка. Оттуда. Вспомнил, что подарил ей какую-то здоровущую книгу в твёрдой обложке с картинками, которые можно рассматривать часами — столько в них интересного и точного… он теперь о такой сам мечтал… вот о Милке бы повесть издали!.. Он усмехнулся, и Милка приняла это на свой счёт.

— Конечно. Ты не поверишь… за цех постоишь! Или тоже, небось, накропал про разливку стали?

— А ты откуда знаешь? Может, я в горячем цеху работал?!

— Оно сразу по тебе видно! Только ты не обижайся… твой цех-то, наверное, погорячее будет, если по правде, по-честному, разбираться… я понимаю… думаешь, дурочка деревенская необразованная… не… вода везде просочится.

— Милка! — Додик вскрикнул так искренне, что она удивилась.

— Что, ошибаюсь? Ты мне вот скажи, зачем вообще книжки пишут? Ну, пишут и пишут, в стране с бумагой плохо, а их всё пишут и пишут… если бы настоящие! — Она мечтательно прикрыла глаза… — Чё молчишь-то? Сам же объявлял, что писатель… знать должен.

Ему показалось вдруг, в это самое мгновение, что так заинтересованно его никто не спрашивал… О самом сокровенном. О жизни…

— Знаешь… вот звёзды на небе вечные… и сколько их, никто не сосчитал, и открывают всё новые и новые… а кто-то, когда-то, неизвестно по какой фантазии, соединил их линиями и объявил созвездиями… Лебедь, Рак, Медведица… да ещё Большая и Малая… это не звёзды соединились! Это сам кто-то так решил, а все поверили! Понимаешь? — Додик загорелся, так ему вдруг захотелось именно ей объяснить всё, наконец, чтобы самому понять и убедиться, что это его внутреннее, не сформулированное, но выношенное годами, стоит того, чтобы за него страдать и ради него жить… ну, не скажешь же такими словами — даже самому противно станет от пошлости, но на самом-то деле об этом речь! На самом то деле по-другому и не скажешь! Вот в чём дело! И представь себе!

— Да слушаю я! — перебила его Милка, — Чего ты меня глазами ешь! Слушаю!..

— Так вот, найдётся вдруг человек, который по-другому соединит звёзды, и покажется всем, что так интереснее и вернее! Может, даже и пользы никакой от этого, а здорово! А?

— Ну? — оцепенела Милка и опустила подбородок на грудь.

— Что, ну? — закипятился Додик… — Сколько про любовь писали! А вдруг придёт человек и скажет так, что дух захватит: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!» И всё. Что до него, не любили что ли?

— Так это Пушкин. — махнула рукой Милка.

— И что? — Додика вдруг подхлестнуло это «да ну»! — А после него сколько великих писателей появилось на земле и оставило свой след навсегда. Потому что слово — вечно! Мракобесы сожгли тома великих умов, но тьма не сгустилась, потому что слово вечно и нетленно! Потому что настоящее слово прочнее мира и останется во вселенной, даже когда… — он вдруг прервал сам себя, — а знаешь, может, ещё расшифруют Млечный Путь, и окажется это великой летописью прошлых цивилизаций!

— Ой… — по-бабьи пискнула Милка, — Додик, скажи честно… ты иногда так выражаешься, что у