— Сделай так, чтобы событие своим хвостом задело тебя, если ты веришь, что кто-то умный рассылает стихи, — намекни ему, что ты это понял… напиши, опубликуй, выступи по радио… так, чтобы только он догадался…
— Мама, мама… сколько я потерял времени зря! Мальчишки, девушки, лыжи, увлечения…
— Это формировало тебя…
— Поэтому ты и доказываешь мне, что я — пуст…
— Неправда. Вера — во всем основа… и в разбое, и в благости… сынок…
Корыто
Дела в райкоме были плохи. Надежда Петровна вызвала Павла Васильевича официально, чтобы все видели, как она работает, через своего секретаря, по телефону… Он пришел, недоумевая к чему бы это, но в конце концов понял ее и не обиделся — не все можно решать в койке. Разговор был короткий и деловой. Если через две недели не представит хотя бы сценарный план, если уж не пьесу, то вот, пожалуйте, есть уже министерская купленная пьеса, заказанная, одобренная и нечего выдумывать — брать и ставить, или… она не в силах будет противостоять последствиям самовольного решения вопроса. Да, поскольку пьеса рекомендована, уже четыре театра взялись ее ставить. Никто не хочет рисковать, да и рисковать нечем — нет ничего другого. А так даже интереснее получается, что-то вроде соревнования — четыре театра уже есть, окажется еще несколько — город большой, да самодеятельные коллективы… пожалуй, автор на Госпремию потянет. Конечно, интереснее сделать побольше разных спектаклей — им это в плюс. Кому? Руководителям. Деньги есть… но, удивительное дело, нет желающих… т. е. желающих полно — но все ветераны, старперы, пенсионеры — профессионалов нет… нельзя же ерунду ставить графоманскую, дискредитировать тему… жаль, конечно, ну, не самой же ей писать… потом, понизив голос, она перегнулась к нему через стол:
— Постарайся, дурачок, найди ему факт, заставь, другого драматурга возьми, постарайся — это мне надо… а я тебе все сделаю: название, звание и признание. — Она тихонько засмеялась и подмигнула. Ему стало неловко, противно. Но когда он вышел из кабинета, подумал: 'Права. Надо, значит, надо'. Он созвонился с Автором, купил хорошего коньяка — к Татьяне ехать не решился, да и друг не настаивал. Они договорились встретиться в мастерской у знакомой художницы — нейтральная почва лучше всего.
Разговор никак не получался сначала, хотя уже и выпили изрядно, и оба чувствовали, что, несмотря на всякие внутренние обиды, нужны друг другу. Много было сделано вместе, и как бы они оба ни хорохорились, а конъюнктура тоже брала свое — жить-то всем надо. И, если бы они заглянули поглубже в себя, то признались бы оба, что при всем своем полном различии, одно обстоятельство их очень сближало — не очень много было людей, перед которыми они могли бы полностью раздеть душу и не боятся, что их потом продадут. Иногда даже без злого умысла — все же они умели выбирать себе друзей, а сболтнут лишнее то ли по глупости, то ли от желания похвалиться. 'Э-ва, что я знаю! Только, никому: ни- ни!' — и вот это желание излить все наболевшее, наконец, чисто по-русски возобладало. Тогда пришлось еще вытрясти запасы хозяйки, без ее, конечно, разрешения, ибо они были в мастерской вдвоем. Они снова наполнили стопки. Если Павел Васильевич толковал ему о том, что можно пьесу хорошую сделать на любую тему и не стыдно будет, а сделать надо, и он перефразировал и развивал слова Наденьки, то в ответ в какой-то момент Автор почувствовал потребность рассказать другу то, что накопилось у него за эти месяцы не очень тесного общения: про стихи некоего С. Сукина ('Ну, и фамилия'! — Обрадовался Пал Силыч! Псевдоним, конечно, — Сукин!) и про разговоры с мамой еще давно при ее жизни о том, что главное для человека — свой стиль, и об этом ее то ли родственнике дальнем, то ли знакомом близком, который благодаря свой Фразе сделал' фантастическую' карьеру и… вот что 'и'? Дальше Автор развивал свои догадки о Сукине, стихах, фразе и ее 'изготовителе'. Не одно ли это лицо? Но как его искать, и даже если найти, останется ли время при его желании, конечно, сотрудничать с ними… но все равно надо найти… предчувствие не обманывает Автора… да не Всесоюзный же розыск объявлять! Как быть? В стихах проскользнули адреса: еврейская школа или колония до войны — и тот, кто владел Фразой, начинал по словам мамы с работы в такой же еврейской школе, или колонии… потом война… для такого человека прямая дорога в ополчение… из них выжили два из ста! Очкарики необученные — под танки немецкие их клали, вместо надолбов — неодолимое препятствие — гора тел… а отступать они не умели… у этого Сукина такие стихи, что в них это, как раз и есть… по стихам бы пьесу сделать! Невозможно. Неопубликовано. Никто не пропустит. Не посадят — так сумасшедшим объявят — еще хуже. Оттуда никто не возвращается в мир. Из тюрьмы еще возможно, из лагеря — бывает, из психушки — никогда. Тело еще могут вернуть на руки не-сча-стным родственникам. Несчастным с той минуты особенно, когда получат живой труп. Там калечат безвозвратно. Навсегда. Чисто — не придерешься. 'Нет человека — нет проблемы'. А какой человек может быть после советской психбольницы…
Так, может, и не искать никого — вот он уже сюжет: детская колония — еврейская, для детей сирот революции, — война, ополчение, ранение, но выжила Фраза, она даже не литература, а нечто новое, сплавленное войной из жизни и души в пьесу… в ней и стихи (надо писать новые, сукинские не пропустят), и письма, и проза — очерки, фельетоны, частушки, фотографии…— выжила Фраза — символ народа.
— Гениально! — Сказал Пал Силыч, — Ты понимаешь, что это значит? Мы же будем все в порядке, и все никогда тебе этого не забудем!
— Это точно! — Согласился Автор. Не забудете. Я понимаю… конечно…
Совместными усилиями стали искать ветеранов, расспрашивать родственников, знакомых. Нашли концы — где перед войной была еврейская колония, что-то вроде детского дома, нашли даже людей, которые в нем жили… исковерканные судьбы, нежелание вспоминать об этих годах или наоборот — неудержимая болтливость и претензия и нежелание отдавать материал: мол, сам когда-нибудь напишу. Но все сходились в одном: не было никакого Сукина, а директор у них был обыкновенный, никакой не писатель, еврей, конечно. И насколько они знали, ни в какое ополчение он не попал и не просился, а эвакуировался с семьей и все… дальше след терялся…
Тогда они засели вместе за работу. Собственно говоря, не засели, а шли в промозглую погоду по улице — черная, ни единого дерева, с пивным магазинчиком в конце, из которого торчала мрачная напряженная очередь, не производившая ни звука кроме постукивания бутылок в сумках при ее медленном, понуром продвижении. Они, не сговариваясь, прошли мимо, даже не задержав шага, хотя направлялись именно сюда, в это ожидание, и тут Пал Силыча прорвало. Он заговорил вдохновенно и яростно, и стало ясно, наконец, что как бы ни протекала вся его жизнь и преодоление всех его радостных огорчений, он по сути своей жил именно в такие моменты, которые наступали неожиданно, непредсказуемо и, конечно, всегда мелькали без свидетелей. А только потом отраженный свет этих бурных всплесков, этих протуберанцев его темперамента и фантазии ложился на сцену и на тех, кого он хотел втиснуть в то, что уже видел и пережил сам. Может быть, от этого ему со временем, по мере воплощения и посвящения в свое сокровенное, ему же самому и становилось скучно, он начинал раздражаться, обижаться на непонимание, нервничать, скандалить, торопить время до премьеры, чтобы избавиться от уже надоевшего и не приносящего ничего нового спектакля. Для него все уже произошло. Спектакль состоялся, его душа была удовлетворена, и если он и доводил каждый раз начатое на сцене до конца, то только из-за понимания безвыходности своего положения.
Он бы мечтал быть действительно свободным и жить вот такими вспышками с промежутками между ними, заполненными именно тем, чем и сейчас — ни хуже, ни лучше. Он был готов пожертвовать призрачной известностью, шкурными подачками… да всем по ту сторону сцены, но только бы осталось это. Он, честно сказать, не формулировал этого никогда, но ясно ощущал и знал… и не допускал никого в этот самый заветный уголок своей жизни… и то, что все это теперь происходило на глазах у Автора, его друга, было, конечно, неоценимо. Они оба поняли, что вот сейчас рождается то, ради чего, громко выражаясь, они живут. А как еще это скажешь? Как, если не громко?! Если рвет душу все вокруг, и этот юбилей обоим им, как соль на рану?! Они оба были биты и мяты этой войной страшно, именно потому, что были малы и не видели ее переднего края. А может быть, передний край был именно там, где они? Малолетки — безотцовщина, с матерями, забитыми работой и нищетой так, что можно сказать, сиротами, поскольку вся
