Результат всего произошедшего был настолько неожиданным, что все растерялись. Через неделю после пятничного просмотра, в понедельник Автору позвонила Надежда Петровна и заискивающим голосом просила выслушать ее внимательно, не сердится за несдержанность и неадекватную реакцию (так и сказала) и выполнить одну просьбу — позвонить по телефону Секретарю, который был на просмотре, он очень просил… Автор обрадовался только одному — что Татьяны не было дома, если бы она поняла, с кем он говорит и соглашается на это предложение — он бы ее потерял — это точно. Времени-то раздумывать не осталось: в три часа надо быть в райкоме…
Он посмотрел на часы и стал одеваться. Белая рубашка, галстук, костюм… нет, из зеркала смотрел чиновник… джинсы, ковбойка, свитер под горло…— теперь растрепанный несолидный студент или закомплексованный м. н. с… вельветовые брюки, джинсовая рубашка и куртка серого тона… но это не имело никакого значения… они пили чай в райкомовском буфете, и разговор шел такой доверительный со стороны старшего и спокойный, что было бы невежливым бросаться на несуществующую амбразуру… он рассказывал, как ушел на фронт со второго курса филфака… четыре года… артиллерийская школа и на передовую… три ранения… в партию вступил в сорок третьем… вернулся… куда? Да как у всех… тоже стихами баловался… а сказали надо хозяйство поднимать… да, как у всех… и в сельском хозяйстве поработал, и в промышленности…'Что ж они так буксуют?' — хотелось подначить Автору, но он промолчал…— теперь вот на идеологию бросили после ВПШ… так что он не со стороны, не на готовеньком…— и действительно так выходило…— и ему Пастернак не чужд… но не в этом дело…— Автор сидел весь втиснутый в один вопрос: 'Зачем позвал?' Спектакль уже подправили. Пьесу сократили — ну, просто длинна была, а с ней и часть стихов… полюбовно… Пал Силыч ожил… с Наденькой помирился… Автору на все любовно отвечал: 'А пошел ты!' 'Зачем позвали?' Но вопрос задавать не пришлось. Секретарь сам очень мягко и, как само собой разумеющееся, сказал: 'Вы умный и талантливый человек, горячился Автор — это понятно: родное детище и молодость… но мне сказали, что Вы все вместе нашли общий язык и сами между собой и с историей… я не об этом. Как Вы смотрите на то, что мы к вам будем обращаться иногда посмотреть спектакль, оценить, высказать свое мнение, чтобы это было мнение не со стороны, чтобы это специалист, так сказать, говорил с коллегами на одном общем языке… что вы не состоите… во- первых, не это главное, а убеждения, а они у вас очень подходящие, соответствующие — главное: неравнодушие, боль за дело, а при этом вполне можно вступить в ряды…
Он шел по улице, прокручивая все до мельчайших интонаций — все дело в них, в нюансах, и все же не мог никак понять, что произошло? Купили? Зачем? За какую цену? Он ничего не обещал. А его и не просили — вроде поставили перед фактом… это как же? Значит, он приходит к Иванову на просмотр, как этот приходил к нему, и должен сказать ему те же слова, что выслушал сам, кипя и еле сдерживаясь… или, следуя мудрому деду, советовать, какие книги поставить на полку?! Где тут граница, и можно ли ее не переходить… и как долго удастся идти вдоль нее… так ведь недолго и завербоваться… или уже? Влип?.. И никого не спросишь…
Если, действительно, на небе есть Большая Книга на огромном столе у Бобе Лее… или на стеллаже много, много томов этой книги и можно раскрыть нужную на нужной странице и прочитать, что там написано… может быть, можно, может быть… узнать, что с тобой будет завтра… а, может быть, на странице, посвященной именно тебе, нарисована вся твоя жизнь, как географическая карта, и когда ты тоненькой указочкой коснешься какого-нибудь места, сразу расширится эта точка, и на всю страницу расположится, что с тобой будет… можешь узнать. Но изменить все равно ничего не сможешь… и это знание будет потом угнетать тебя тем больше, чем дальше отстоит от момента, когда ты его открыл…'многая мудрости порождает много печали… так зачем это?.. А еще страшнее, если ты заглянешь в эту книгу и увидишь, коснувшись прошлого дня, как не совпало в твоей жизни по собственной глупости или чужому злому умыслу то, что должно было быть, и что было на самом деле и осталось в твоей памяти горечью, болью и тяготой сожаления, что произошло, или же, наоборот, не произошло…
Эх, мама, мама… может, лучше было бы не говорить тебе об этой единственно Великой книге, книге Судьбы, в которую ты так верила… с детства… от своего деда передав ее мне…'многая мудрости порождает много печали'…
Теперь было все равно. Он испугался. Наверное по-настоящему — первый раз в жизни. Если случилось то, что случилось — это дорога в никуда… этот страх убьет его… зачем он не послушал Татьяну!? Только ничего ей не говорить… да как это сделать… эта рыжая — настоящая ведьма и читает мысли по лицу, по глазам, по интонациям голоса… по тому, как спишь, и как не спишь… по всем ясным только ей одной приметам… она будто не оторвалась, как все они, от природы за столько веков, засыпанных грехами человечества, а наоборот, существовала в нереальном времени и брала только то, что ей было надо, а не подсовывал день срывающимся голосом…
Нельзя ей говорить… и Пал Силычу тоже… да он и обещал молчать… связал себя словом… как это просто войти в круговую поруку… в круговую поруку страха… нет… если страха, кончилось то, ради чего он предполагал жить…
— Таня, я хочу уехать с театром…
— Куда?
— На гастроли… по стране…
— Зачем? — Удивилась Татьяна — Они же все-таки везут мою пьесу… предложили мне с ними… все оплачивают… дорогу, гостиницу, суточные…
— Да? И все остальное?
— Не понял? — Соврал он — Ты все прекрасно понял. — Возразила Татьяна. — И он тоже едет? — Автор хотел соврать, что не знает, но сообразил, насколько это глупо и сказал:
— Конечно, он же Главный режиссер… мы с ним новую пьесу будем обговаривать…
— А я?
— Что ты?
— Завтра утром скажешь мне, ладно…— она подошла к нему близко… совсем близко… на такое расстояние, когда все аргументы исчезают, слова бессмысленны и действует только природа, руководя инстинктами… она тряхнула рыжей копной, волосы полоснули его по лицу, обволокли запахом, единственным, таким неотвратимым в своей притягательности, таким просторным, что он сразу же утонул в нем, потерялся и забыл, зачем хотел врать, куда стремился убежать, и последнее, что еще вполне осознанно успел подумать: 'Зачем? Убегать от того, к чему так рвался?!..'
Наутро он объявил, что никуда не едет… бог с ними с гастролями… садится дописывать рассказ, и кончен об этом разговор… но Татьяну не так просто было отстранить. Она стала возражать, что неплохо было бы ему проветриться…
— Нет. Если ехать — вместе…
— Ты же понимаешь, что это невозможно — у меня же заказ… театр, между прочим, тоже готовит премьеру… он хоть и кукольный, а страсти там не шуточные… я не могу их подвести, и не могу с собой тащить мастерскую… это у тебя — пишущая машинка и все…
— Нет. Я не поеду… я без всего этого…— он обвел рукой комнату, подохну там за месяц…
— Я тоже без тебя буду скучать… очень…— тихо добавила она, — но если захочешь… всего час лета, — ты же на халяву едешь… вот и потратишь зарплату… мы копить все равно не умеем…— она опять подошла близко… он положил ей руки на плечи и сказал голосом третьеклассника обещающего маме…— я обязательно прилечу…
Гастроли
Примерно через месяц Слава пришел в себя и стал подумывать, не сорваться ли ему пораньше домой… но тут выплывало некое худое, изогнутое существо и безмолвно спрашивало: 'Простите, куда?' Ответа у Славы не находилось, во всяком случае — убедительного. К хорошему, очевидно, привыкают быстро, и он привык… к таким ночам, от которых потом сладко было целый день… не хотелось ни вставать, ни работать — только снова ждать ночи…'Может, потому и называется 'медовый месяц'!' Он впервые в жизни привыкал к 'нормальной человеческой жизни', поэтому слово 'дом' сместилось в пространстве…
