жизнь их протекала на улице…
Он говорил, говорил, говорил, будто видел перед собой живую картину и описывал ее на ходу, неумолимо приближаясь к ней, а потому, по мере того, как она становилась все четче, возвращался к уже сказанному и добавлял детали, тени, осколочки, рефлексы, потайные малые шажки и передвижения в пространстве, паузы — все это, выраставшее из мелкого в значительное, благодаря своей точности во времени и пространстве.
Ах, если бы был с собой диктофон! — Только мысленно воскликнул Автор и старался не упустить за своим другом ни одной детали, но поскольку сам включился уже в этот процесс и подбрасывал в разгоревшееся воображение новые ракурсы и связи событий, терял второстепенное (т. е. на самом деле главное — детали, которые и составляли мозаику картины) и старался хотя бы направлять общую тропу событий, не ведая ни дороги, ни цели этого пути.
Они фантазировали совершенно опьяненные, разгоряченные, как мальчишки после нового кинофильма, который стараются пересказать, поправляя друг друга и добавляя каждый свое.
Они не замечали ни погоды, ни перекрестков, ни времени, и неожиданно обнаружили, что входят в театр. Вахтер ничуть не удивился, поставил чашку с чаем на конторку, машинально протянул ключ Павлу Васильевичу. Они пошли по длинному коридору, в начале увешанному досками с объявлениями, приказами, расписаниями репетиций и занятости в спектаклях, а потом с дверями по обоим сторонам, поднялись в среднее фойе — так было ближе — спустились по полукруглой лестнице в гардероб, миновали дверь без надписи, в которую зрителей не пускали, снова поднялись по темной, узенькой, но с мраморными ступенями лестнице и вошли в тупичок с двумя обитыми шикарным кожзаменителем дверями, отчего они стали пухлыми, огромными — внушительными… Таблички вдавились в их плоскость и сверкали золотыми буквами, начищенные бронзовые ручки предлагали касаться их бережно, и высоченное венецианского стекла старинное зеркало с подставкой у свободного промежутка между этими двумя входами давало возможность посетителю взглянуть на себя и решить: стоит ли входить и куда: налево — директор, направо — он, Павел Васильевич.
Они судорожно сдвинули все на огромном столе в сторону, и настроение вернулось, чуть прерванное отрезком, пройденным по театру. На листе бумаги побежали строчки. Заголовки, подзаголовки, колонка действующих лиц…
Рука двигалась все медленнее… мысли растекались… они стали отвлекаться… смотреть в окно на слякотный темный проспект с 'желтками фонарей'… наконец, оба плюхнулись в кожаные важные кресла, издавшие 'пфух!', выпуская воздух из сидений, оба одновременно закрыли глаза и долго молчали, пока Пал Силыч не произнес сонно и так и не открывая глаз:
— Посмотри внизу за рулоном афиш, там, кажется, что-то осталось…
Обсуждение произошло прямо тут же в зале после просмотра при дежурном свете, в котором терялись фигуры, сидящих в креслах, и высвечивались лица. Сначала все молчали и не знали, как начать, потом, когда зал совсем опустел и Пал Силыч дал отмашку, чтобы все ушли из рубки наверху, и контролеры задернули бархатные портьеры, раздался самый главный голос, который все решал… единовластно и непререкаемо:
— Стихи надо подправить. — Секретарь говорил тихо и не поворачивая головы. Надежда Петровна выразительно посмотрела на Автора — мол, что я вам говорила. Секретарь будто ждал ответа, и никто не знал, что делать…
— Возможно, — начал компромиссно Павел Васильевич, не зная, что сказать дальше, но его выручил Автор.
— Нет. Невозможно…— прервал он режиссера. Секретарь вскинул взгляд, и многие втянули голову в плечи и отвели глаза.
— Почему? — поинтересовался он тихо и вежливо, — Все возможно.
— Нет. — снова отрезал Автор, и Надежда Петровна так сжала кулаки, что стало больно ладоням от врезавшихся ногтей, и побелевшие губы шепнули беззвучно неприличное слово…
— Объясните? — Совсем уж мягко попросил секретарь…
— Я Автор… пьесы… стихи не мои…
— Простите, как вас зовут?
— Автор… имя такое… революционное… как Октябрина, Ким, Марлен…
— Товарищ Автор, так если стихи не Ваши, в чем же дело… мне бы хотелось понять… и концепция… вы что не уверены, что мы победили…
— Стихи неизвестного автора… и судя по ним…— он замолчал…
— Тем более — если неизвестного, — усмехнулся секретарь и победно огляделся, — А? В чем же дело? Он на нас не обидится, я думаю… в такую хорошую пьесу его вставили… в юбилей — станет известным…
— А вдруг он жив и предъявит претензии…
— Претензии?! Какие?!
— Может быть, это гений… второй Пушкин? Пастернак! — Лицо секретаря резко изменилось, вытянулось и похудело. Теперь вперед выступили глаза, ни жалости, ни снисхождения… он подвигал желваками и тяжело заговорил:
— За Победу, за нашу Победу, такой ценой заплачено, что любое сомнение и попрание этого святого недопустимо, даже по недомыслию, и чревато по результатам. Не хочу пугать Вас, но этот ответ на экзамене по истории тянет только на неудовлетворительную оценку…— Наступила тяжкая тишина…
— Я не экзаменующийся…— так же тихо произнес Автор… и предупреждая любую фразу, боясь, что его перебьют, продолжил другим тоном и громко: — я экзаменатор… как миллионы ныне живущих и миллиарды будущих человеков нашей планеты… суд истории не одномоментен и приговор его всегда не окончательный…
— Однако. — Секретарь встал и, не говоря ничего, пошел по проходу…
— Я не прибор, я — датчик, Мама. Я только чувствительный элемент и зову других попробовать чувствовать, как я. Я не имею права учить их… если б ты послушала, как эта 'сука в ботах' материлась. Она теперь с Пашей не разговаривает, а он на меня чуть не с кулаками, хотя сам же согласился оставить… и ничего там такого… это же не лекция, и не демонстрация с лозунгами — спектакль… чтобы люди задумались… что-то решили…
— Ты хорошо подумал, прежде чем пойти на такое… может быть, правильнее не лезть на рожон…
— Мама…
— Вот я тебе сейчас пример приведу… уже говорила… у нас на чердаке книги хранились — обменный фонд, как я его называла… придут в местечко красные — папа шел на чердак и спускал вниз на полки запрещенную при царе литературу… красные отступают — идут белополяки… вся эта литература наверх под рогожу, а на полки учебники и Пушкин с Мицкевичем… а за ними следом немцы — что прикажешь делать? Гете на полку, да на немецком… у нас была большая библиотека… можно было и не менять декорации по-вашему, по-театральному говоря… но тогда бы после первой сцены я осталась сиротой… а так… скольких еще людей выучил твой дед… разве того не стоило?
— Это и есть великий компромисс?
— Возможно… я тебе рассказала, как было…
— Что же теперь делать?
— Желательно не только теперь, вообще задавать этот вопрос прежде действия… сегодня сплошные театральные термины… ты заразил меня… теперь бежать поздно… может быть, снять часть стихов… ведь отрицательный опыт…
— Когда меня сожгут на костре инквизиции, будет идти очень черный дым, потому что огонь доберется и до компромиссов… но, наверное, ты права… даже если я спасу лишь два стихотворения… это лучше, чем ничего… опять каяться… что потом про меня скажут…
— Не думай об этом… возможно ничего не скажут, потому что очень самонадеянно ждать реакции людей, а тем более истории… это еще и заслужить придется… сколько остается в безвестности, даже стоящее…
