Жанна и в самом деле устала, но идти с испанцем отказалась потому, что видела: ему хочется побыть одному. Весь день они провели в обществе друг друга, и это его изрядно утомило.
— Я лягу спать. Мы отправимся дальше уже утром?
— Да. На поезде доедем до Беникеша, а там нас будет ждать машина. Но если захотите осмотреть город, мы можем задержаться на день-два.
— Как вам угодно, дон Рауль.
— Да не скромничайте вы, черт возьми, — его слова прозвучали так резко, что Жанна вздрогнула, но он тут же постарался сгладить свою неловкость. — Беникеш — старинный, овеянный легендами город и, несомненно, понравится вам.
Слегка поклонившись и даже как будто щелкнув каблуками, дон Рауль удалился к себе. Жанна подошла к туалетному столику, чтобы увидеть в зеркале свое бледное утомленное лицо. Сколько событий произошло за такое короткое время… Опустившись на пуфик, она заставила себя немного расслабиться. За окнами шумел незнакомый ночной город. Подобно Лондону и Нью-Йорку, здесь тоже было множество людей, похоже, не нуждавшихся в сне. Всю ночь напролет на улицах переливались неоновые огни, сулящие миллион удовольствий. Они вспыхивали и гасли над автомобильными гудками и звуками музыки, вырывавшейся из ночных клубов и ресторанов.
Беникеш… В самом названии этого места слышался шорох песков, и Жанне очень захотелось увидеть souk [12], минареты и опаленных солнцем свободных ястребов пустныни — бедуинов, закутанных в бурнусы.
Она услышала скрип закрывающейся двери и поняла, что дон Рауль отправился ужинать в одиночестве. Благодаря своей энергии и жизнелюбию, он, похоже, никогда не уставал. Странный человек. В иные минуты его обаянию трудно не поддаться, но иногда — он пугает и озадачивает. Жанна взглянула в зеркало и спросила себя, почему он порой бывает к ней так жесток: не из-за ее ли сходства с Хойосой? Впрочем, ему ничего не стоило, например, небрежно бросить ей в сумочку пудреницу из белого нефрита с буквой Ж [13], инкрустированной на крышке драгоценными камнями. Хотя делал он это несомненно, чтобы Жанна лучше вжилась в образ Хойосы, она тем не менее вздрагивала при мысли, что разумнее было бы остерегаться таких дорогих подарков.
— Это — чтобы было, чем пудрить ваш забавный милый носик, — сказал дон Рауль тогда в самолете. И впервые услышав, как испанец обращается к ней с какими-то ласковыми словами, она начала вдруг понимать, почему девушки так ждут мужского внимания и любви.
При этой мысли она отшатнулась от зеркала, в котором отражалось ее лицо, напоминавшее Раулю Сезар-бею другое, но тоже совсем не любимое. А ведь вполне вероятно, именно сознание того, что она нелюбима, и заставило Хойосу сбежать с каким-то поклонником. Быть нежеланной невестой гордого и упрямого мужчины, которому приходится все прощать, — нет, это немыслимо. Трудно винить Хойосу за ее легкомысленный поступок.
Жанна разделась, умылась и забралась в широкую кровать под шелковые простыни. Потом, дотянувшись до шнурка, выключила свет. Комната погрузилась в полумрак, время от времени нарушаемый отблесками неоновой рекламы, бросавшей на потолок зеленые и розовые тени. Сон завладел ею прежде, чем из соседней комнаты донеслись звуки, свидетельствовавшие о возвращении дона Рауля. То ли само место было такое странное, то ли мерцание огней так подействовало на Жанну, но ей приснился сон, один из тех, которые повторялись всегда, когда она о чем-то тревожилась: случай из детства, происшедший в окрестностях Эссекса.
Наступало Рождество. На кустах остролиста краснели ягоды, и листья его глянцевито блестели на солнце. Одетые в свитера дети гуляли с воспитательницей, собирая ветки покрасивее, чтобы украсить ими суровый приютский зал. Там им предстояло провести праздничный рождественский вечер, немного поиграть и потом развернуть скромные пакетики с книжками, присланные в подарок попечительским советом. А в это же время в уютных домиках с палисадниками другим, счастливым, детям предстояло получить от заботливых и любящих родителей рождественские наволочку [14], из которых так соблазнительно сыплются игрушки и сладости.
Недалеко от приюта протекал довольно широкий ручей, в зиму очень быстро покрывшийся льдом. Малышка Марджи, самая смелая из подопечных тринадцатилетней Жанны, бывшей при них чем-то вроде няни, заметила на противоположном берегу красивую ветку остролиста, красные ягоды которого особенно ярко пылали на снегу. Недолго думая, она бросилась к желанной ветке прямо по льду и уже почти добралась до цели, как вдруг раздался сперва шорох, потом треск, некрепкий еще лед проломился, и с пронзительным визгом Марджи свалилась прямо в ледяную воду. От холода у нее тут же судорогой сдавило горло, плавать она не умела и, молча барахтаясь, огромными полными ужаса глазами молила о помощи.
Жанна и сама не умела плавать, но это не помешало ей броситься вслед за малышкой. Вцепившись в край полыньи и протянув Марджи руку она помогла девочке удержаться на плаву, пока не подоспела воспитательница, вытащившая на берег их обоих, уже полузадохнувшихся в ледяной воде. Когда они вернулись в приют, Жанну обвинили во всем происшедшем: как старшая она не должна была и близко подпускать детей к плохо замерзшему ручью.
В ту ночь Жанна от слез долго не могла уснуть. Подумай она в первую очередь о себе, когда Марджи провалилась под лед, и малышка утонула бы прежде, чем воспитательница услышала крики детей и прибежала на помощь. Но над Марджи все суетились и ахали, а Жанна навсегда запомнила незаслуженные упреки. Вдобавок ей запретили вместе со всеми посидеть за рождественским столом. Теперь, во сне, она заново переживала этот эпизод, снова чувствуя ужас, когда течение затягивало их под лед, видя умоляющие глаза Марджи и ощущая на губах вкус слез, которые душили ее в ту рождественскую ночь.
— Я не виновата… у Тони как раз развязался шнурок, и я не успела… пожалуйста, я не хочу в постель. Разрешите мне побыть вместе со всеми.
Жанна задыхалась от рыданий, чувствуя несправедливость происходящего, страдая от того, что не участвует в жалком веселье детей приюта.
— Убегу, убегу, — рыдала она, — не останусь здесь… никто меня не любит… никому я не нужна… только прислуживать…
— Послушайте, Жанна… — кто-то тряс ее за плечо.
Она проснулась, с залитым слезами лицом, и непонимающе взглянула на человека, показавшегося ей поначалу незнакомым. Сон все еще властвовал над нею, одиноким ребенком, оставленным в спальне, где тускло горела единственная лампа.
— Жанна, вы так жалобно плачете и все твердите, что убежите.
И тут сердце девушки гулко стукнуло в груди: она узнала того, кто говорил с нею, держал за плечи и смотрел на нее непроницаемо черными в неверном свете ночника глазами.
— Я… мне приснился сон, — сказала Жанна едва слышным шепотом.
— Наверное, это был кошмар, — дон Рауль сел на край кровати, продолжая теплой рукой мягко сжимать ее плечо. Скажите, почему вы хотите убежать? Чувствуете вину, от того что приходится выдавать себя за другую?
Она покачала головой, и волна растрепанных, влажных, как у ребенка, волос упала на ее лицо. Потом Жанна подняла руку и вытерла слезы.
— Нет, это один и тот же сон, который я время от времени вижу. Случай, который произошел со мной еще в приюте.
— За непослушание вас заперли в пыльном шкафу?
— Н-нет, что вы, это было бы слишком ужасно, — она хрипловато рассмеялась. — Да и вообще, глупо плакать о прошлом.
— Ну, не так уж и глупо — Зрачки его глаз, неотрывно смотревших на нее, расширились и почти слились с радужной оболочкой. Жанна чувствовала, что тонет в их чудесной глубине. — В детстве у меня тоже бывали скверные сны, и тогда приходила бабушка, брала меня на руки и укачивала, пока я снова не засыпал.
И тут Жанна вся напряглась, потому что дон Рауль, улыбнувшись, привлек ее к себе и, подставив вместо подушки твердое, сильное плечо, прикрытое шелком пижамы, принялся укачивать.
— Нет… что вы, прошу вас, — но ее сопротивление с легкостью было подавлено.
