пожары по всему кишлаку. И опять наступила настораживающая тишина, изредка нарушаемая автоматными и пулеметными очередями для собственного успокоения да хлопками ракетниц, подвешивающих в черном звездном небе яркие костры, которые, покачиваясь, плавно опускались к земле.
– Всё, здесь больше не ссунутся, – уверенно сказал старший сержант Архипов, не спеша снаряжая патронами опустевшие рожки.
И здесь он был прав. Ни в эту ночь, ни в две следующие душманы не нападали на них. Иногда с налета обстреливали какую-нибудь позицию и быстро откатывались, словно напоминали, что ещё живы, несмотря на то, что артиллерия и вертолеты долбят их с утра до вечера.
Со всех сторон воняло дохлятиной, а когда ветер дул с долины, аппетит отшибало напрочь.
– Привыкнешь, – пообещал Архипов, заметив постничанье Гринченко.
Скорее всего, так и будет: в пророчествах подобного рода взводный маху не давал.
По ночам на запах мертвечины к кишлаку подтягивались шакалы. У них был период свадеб, истеричный хохот и истошные вопли не смолкали до утра. Ночные звуки были неправдоподобно четкие, чеканные, терзали душу. После каждого выстрела откликался сначала один шакал, за ним второй, третий... Складывалось впечатление, что они везде и в несметном количестве.
На четвертый день банда сдалась. Выяснилось, что пущенная в арыки вода затопила схроны с боеприпасами, обезоружила душманов. А может, это они с чисто восточным бахвальством пытались оправдать свою трусость. В тот же день банда была переименована в отряд народной армии, главарь получил звание капитана. Блок мотопехоты сняли, а десантникам приказали занять круговую оборону неподалеку от кишлака и охранять вновь сформированную часть от душманов.
8
Марина спала тихо, почти незаметно было, что дышит. Одеяло сползло, открыв плоскую грудь с маленьким соском. От плеча к нему тянулась цепочка родимых пятнышек, будто шрамы от автоматной очереди. На ощупь они были как зернышки граната – не очень твердые и скользкие, палец съезжал с них к соску, который медленно набухал, вырастая над белой с голубыми прожилками кожей.
Марина проснулась, но глаза не открывала.
– Отвернись, – попросила она, натягивая одеяло до подбородка.
Сергей надел джинсы и пошел в душ мыться и бриться. В «курятнике» брился раз в три дня щербатой опасной бритвой – наследством отца Леки-психа, и теперь с удовольствием водил по распаренным щекам импортным станком с двойным лезвием. Станок – подарок жены на день рождения. Она любила покупать заграничные вещи, все подряд, если хватало денег, а иногда и что-то путевое, как, например, эту бритву.
Когда вернулся в комнату, кровать уже была застелена. Его рубашка и носки оказались в пластмассовом тазике, приготовленные к стирке, а на стуле висела чистая рубашка. На столе стояла сковородка жареной картошки и чайник с кипятком.
– У девочек одолжила, – объяснила Марина.
Ей нравилось играть в жену: накрывать на стол, накладывать в тарелки, мыть посуду. И вроде ладно у нее получалось, даже слишком ладно, сразу становилось ясно, что это всего лишь игра. Впрочем, и студентку она тоже как бы изображала: старательно рассовывала шпаргалки по карманам, в лифчик, в футляр очков, забывала, где что, и перекладывала заново, но ведь пользоваться не будет, и так все знает, отличница.
– Зачем они тебе? – спросил Сергей.
– Ну, мало ли что. Не мне, так другим пригодятся.
Она подошла к зеркалу, потрогала под глазами кончиками пальцев, точно воду промокала.
– Ой, какие круги!
Сергей обнял ее сзади за плечи, поцеловал в шею. На мгновение она замерла и высвободилась стремительно.
– Не надо, Сереж, а то заплачу... – Уже у двери добавила: – Я смотрела в зеркало и загадала: если подойдешь и поцелуешь... – не закончив, веселая выбежала из комнаты.
Вернулась часа через три. Улыбка – до ушей. Наверное, получила пятерку и теперь потребует, чтобы угадала, как сдала. Такое впечатление, будто играешь в поддавки с ребенком и не имеешь права побеждать.
– Сереж, я сильно изменилась? – скрывая радость, спросила она.
– Не заметно.
– Представляешь, беру билет, прочла вопросы – и ничего не могу по ним вспомнить. Сидела, сидела, кое-что припомнила, иду отвечать профессору...
– Сказочнику? – Так называли профессора по математике за монотонный, убаюкивающий голос.
– Да. Милый старичок!
Сергей хмыкнул: кому милый, а кому...
– Отвечаю ему, что говорю – не соображаю. Только бы, думаю, не перебил, а то и это забуду. Только подумала, он и спрашивает: «Вы, случайно, не влюбились?». Я не поняла сразу и ляпнула: «Да». И знаешь, мне ни чуточки не было стыдно! Он мило так улыбнулся и спрашивает: «Надеюсь, не в меня?». Тут я совсем обнаглела и говорю: «Конечно, нет!». А сама думаю: экзамен придется осенью сдавать. Он нахмурился еще больше – видел, какие брови у него? как веники! – посмотрел на меня исподлобья и говорит: «Что ж, всему свое время...Жаль, что совпало с экзаменом, но... но слушать любовный бред с математическим уклоном я не обязан». Швыряет мне зачетку, идите, говорит. Я обругала его про себя, выхожу из аудитории и чуть не плачу. Открываю зачетку, а там... Как ты думаешь, что поставил?
– Двойку.
– Нет, пятерку!.. Ну, какой он милашка!
Интересно, сколько раз она уже рассказывала это и сколько человек еще будут вынуждены выслушать? Ой, много!..
– Сереж, а по мне и правда не очень заметно, что я... что мы...
– Правда.
– Все смотрят так, словно догадываются обо всем. Стыдно было им в глаза глядеть. Я бегом в институт и бегом назад, только в бухгалтерию заскочила, договорилась, что тебе стипендию майскую дадут, вместе с преподавателями завтра получишь.
Дадут деньги за то, что не ходил на лекции. Будто украдешь. Хотя, как говорил Архипов, дают – бери, бьют – беги. По крайней мере, появится возможность купить цветы, шампанское и торт и дать Маринке сыграть в свадьбу.
На натянутой поперек комнаты веревке сушилась постиранная одежда. П пол был чистым. Дощечки паркета посветлели, стали разноцветными – от бледно-желтых до темно-коричневых. От одежды и пола тянуло стиральным порошком и запахом утюга.
Сергей лежал одетый на кровати, слушал радиоприемник – однопрограммную «кухонную бухтелку», висевшую на стене, и смотрел, как по трубе отопления, почти у потолка, ползет толстый таракан. То ли это вчерашний успел уже отожраться, то ли новый прибежал, почуял, что в комнате появился нормальный человек. Этот нормальный человек моет посуду на кухне. Накормил одного тунеядца, оставил крошки и для второго. Спускайся, брат, харч у нас отменный, как любил приговаривать Витька Тимрук. Будто услышав призыв, таракан перелез с трубы на стену и засеменил к полу, топча сиреневые цветы на обоях.
Пашка, наверное, сидит в баре, ждет друга. Но если пойти к нему, то в общежитие не вернешься, потянет к Оле: с ней проще и веселей. Зато Марина – чем черт не шутит – может вытянуть на новый круг. Ведь не конченный человек, ведь есть еще желания, есть и силы на них...
