мысль «Быстро!', в том смысле, что быстро закончилось наше плавание. Однако облако брызг снесло ветром, я увидел Хосе, который, как ни в чем не бывало, спокойно стоял на корме и закладывал рулевым веслом новый поворот. Рядом со мной сидели деревенские парни, которые тоже выглядели совершенно невозмутимо, а сама лодка каким-то чудом даже не зачерпнула воды. Зону прибоя мы преодолели довольно быстро – в три таких полета, дальше рыбаки установили разборную мачту, натянули косой парус, который мгновенно наполнился ветром, и лодка легко понеслась прочь от берега. Через десять минут ржавая громада «Эклиптики» превратилась в маленькую точку, а Кордильеры – в узкую полоску на горизонте.
Деревянная лодка, кормовое весло, кусок плотной материи, пара веревок – вот все, что нужно рыбакам, чтобы управляться с морским делом. Никаких машинных установок, эхолотов, радаров, электрогенераторов. Ничего лишнего. Полная гармония. Океан на расстоянии вытянутой руки. Я опустил ладонь в бегущую вдоль низких бортов воду. Здравствуй, океан. Соскучился я по тебе. Неласково ты с нашей бедной «Эклиптикой» обошелся, а я все равно соскучился. По запаху, чистому, свежему, без сухопутных примесей. Этот запах люди пытаются скопировать в духах, одеколонах, каких-то дурацких ароматизаторах «морская свежесть» – все не то, химия бессильна, нет такой формулы, которая описала бы и простор, и ветер, и брызги, и волны. По волнам я тоже соскучился, даже по качке, хотя, казалось бы, как могу по ней скучать я, весь атлантический переход метавшийся между койкой и гальюном. Оказалось, могу. Это ведь здорово – ты словно сам превращаешься в волну. Лодка на левый борт, ты вправо, лодка направо, ты влево. Человек- волна. Это задает ритм. Под этот новый ритм подстраиваются и мысли, и чувства, и, наверное, какие-то физиологические процессы. Теория получилась – почти по Шутову. Я решил обязательно ею с ним поделиться по возвращении. Не все же кокам философствовать.
Пока я размышлял, Хосе подвел лодку к прыгающим на волнах связкам кокосовых орехов. Кокосы служили буйками, к которым была привязана небольшая сетюшка. Один из рыбаков ловко подцепил сетюшку и вытряхнул в лодку десяток пестрых рыбок. Это была наживка. Пользуясь короткой остановкой, я измерил температуру воды. Мои манипуляции с приборами привлекли внимание рыбаков, они обменивались короткими фразами, наверное, гадая, что я делаю. «Я – ученый», – попробовал объяснить я. Они, конечно же, ничего не поняли, но мне было очень приятно так себя называть. Когда и перед кем еще представится такая возможность? Несколько пестрых рыбок отправились обратно за борт, насаженные на крючки, однако парус поднимать не спешили. Хосе встал в лодке в полный рост, опустил голову на грудь, я услышал монотонное гудение, в котором было не разобрать ни звука. Хосе приложил ладони к лицу и сделал жест, словно выплеснул что-то в сторону океана. Гудение прекратилось, Хосе продолжал стоять без движения – мне показалось, что он вслушивается, словно ждет ответа. Рыбаки застыли на своих местах, затаив дыхание. И я последовал их примеру. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском волн и поскрипыванием старых досок лодки. Так продолжалось довольно долго, и вдруг я услышал! Это был не плеск и не скрип, это походило на звук трубы, очень далекий. Я вскинулся и встретился глазами с деревенским парнем, который сидел ближе всех ко мне. По выражению его глаз я понял, что он тоже услышал. И Хосе услышал. Он спокойно уселся на корме и отдал команду ставить парус. Принимая свежий ветер в левый борт, мы заскользили в сторону открытого моря, туда, откуда донесся звук.
Никто из моих спутников так и не обмолвился словом. На меня они старались не смотреть, возникло даже некоторое чувство неловкости, будто я стал свидетелем чего-то тайного, сокровенного, чего-то такого, куда не допускают чужаков. На их счастье, я не мог задавать вопросы, и им не нужно было ничего объяснять.
А вспомнилось загадочное желтое сияние, которое я видел с борта «Эклиптики» и которое не смогли разглядеть ни Прибылов, ни Фиш, ни реф Валера. Только Войткевич его увидел, да и то непонятно, видел ли. Может, просто поддакнул из простодушия. А вот Хосе, окажись он в ту ночь рядом со мной на «Эклиптике», или любой из этих рыбаков, они бы туман увидели. Я почему-то был в этом совершенно уверен. Не случайно же именно они, перуанские рыбаки дали имя явлению, которое ученые обнаружили лишь века спустя. Вот бы поговорить с ними об Эль-Ниньо! Но как?! На пальцах такое не объяснишь.
Отвлекшись от своих размышлений, я заметил, что спутники мои выглядели озабоченно. Рыбачили мы уже добрых два часа, и до сих пор ничего не поймали. Мне, как промышлявшему три месяца на «Эклиптике', такой результат не казался чем-то из ряда вон. С нами подобное часто случалось. Реф Валера заводил в таких случаях старую песню – «вчера невезуха, сегодня непруха', все мрачно это дело перекуривали и шли обедать шутовскими ежиками. В Деревне, как я догадывался, обедали как раз тем, что удавалось поймать утром, никаких ежиков там не предусматривалось.
Еще через час бесплодного рысканья по океану мы ошвартовались бортами с другой деревенской лодкой. У тех дела были получше, на дне их лодки в лужице крови лежали два тунца килограмм по пять. Однако этот скромный улов особо никого не радовал. Рыбаки переговаривались на своем птичьем языке. Мне показалось, что они обсуждают меня. Один из них показал на сумку с моими приборами и изобразил, как я макал их в воду. Все сокрушенно покачали головами. Выходило, что я своими измерениями распугал им всю рыбу.
На берег мы вернулись пустыми. В лодке царило молчание, Хосе был мрачен. Моя первая станция в открытом море могла стать и последней, чего никак нельзя было допустить. Поэтому я решил незамедлительно объясниться.
Когда мы вытащили лодку на песок, рыбаки побрели с пустыми корзинами в Деревню, а я окликнул Хосе.
– Но песка, сори! – начал я свою речь. Быстро отдав дань иностранным языкам, перешел на русский. Есть такой способ, обкатанный мной и моими товарищами с «Эклиптики» еще в Панаме – если очень настойчиво и убежденно говорить по-русски, местные жители тебя в конце концов поймут. Какое тут может быть научное объяснение – не знаю, но это срабатывало много раз. Главное, усиленно жестикулировать и время от времени все-таки вставлять какие-то испанские и английские слова, неважно, к месту или нет. – Ты думаешь, это я виноват? – я прижал руки к груди. – Нет! Ноу! Тут дело в другом. Я сейчас объясню. Это такое явление – Эль-Ниньо. Ты должен знать, это же вы его так назвали. Нет рыбы, случается такое раз в восемь лет примерно. Приходит, венире, кам, аррива... Ун моментито!Я поднял валявшуюся под ногами палочку и принялся писать на песке годы Эль-Ниньо: 1983, 1975, 1967, 1959, 1952, 1945, 1937. Все повторял: «Эль-Ниньо. Эль-Ниньо…», и продолжал писать: 1929, 1921… Так увлекся, что даже не заметил, как Хосе нагнулся, передо мной возникла его смуглая рука. Он подчеркнул 1945 год.
Я замер и поднял глаза на Хосе.
– Эль-Ниньо?
– Си, – кивнул Хосе.
Кровь ударила мне в голову. Вот оно!
– Я ученый! – ткнул я себя в грудь. – Я это изучаю. Ун моментито! – я достал из кармана бланк отчета, в который заносил результаты измерений.
– Вот! – я протянул бланк Хосе. – Изучаю Эль-Ниньо!
Хосе взял бумажку, внимательно осмотрел ее с разных сторон, потом вернул обратно.
