же просто недоразумение.
– В Деревню – ни ногой. Это приказ! – отрезал Дед.
– Хана, – вздохнул Ваня. – Не видать нам теперь ни воды, ни продуктов.
– Отставить нытье! – прогремел Дедов бас.
Ваня выругался и ушел в темноту.
Солнце давно село. На небе высыпали звезды. Я подключил аппарат и закрепил экран. Решил, что сеанс состоится в любом случае. В глубине души была надежда, что дети не хотят показываться, а как начнется кино – они придут. Прошли первые кадры. Никто не появился. Я сидел на ящике рядом со стрекочущей кинолебедкой. Между мной и экраном – утоптанный песок, кое-где на нем можно различить следы детских ног. На экране гремели пушки Аустерлица, им вторил Тихий океан. Над головой висел Южный Крест – самая яркая люстра в моем кинозале. Я смотрел, как капитан Тушин раскуривает свою смешную трубку, и думал: почему так со мной всегда происходит? Как только появляется надежда на что-то хорошее и настоящее – тут же все рушится по нелепому недоразумению.
8
По ночам, когда не спалось, или во время подвахт, когда руки работают, а мозги отдыхают, я занимался тем, что сам себе рассказывал разные истории о том, что происходило с нами в этом рейсе. Просто так, чтобы ничего не забыть. Упражнение для тренировки памяти. Так как самому себе рассказывать было неинтересно, я представлял, что рассказываю свои истории девушке, но не Лене, другой. Я сам выдумал себе девушку. Без имени, без фамилии, просто девушку. Поначалу я даже не пытался представить себе, как она выглядит. Потом, просто для удобства, чтобы было на чем зафиксировать взгляд, когда рассказываешь, я решил, что у нее длинные прямые волосы, светло- русые, соломенного цвета. Мне всегда нравились такие волосы. Потом уже как-то сами собой начали добавляться новые детали и подробности. Рот, неяркие губы. Не люблю, когда губы слишком яркие, как у куклы. Слишком пухлыми они тоже не должны быть. Уголки рта всегда чуть приподняты. Такая постоянная готовность к улыбке бывает у добрых и приветливых людей. Уши. Одно, левое, всегда скрыто за волосами. Правое иногда бывает открыто – маленькое и очень аккуратное, к нему хочется наклониться и что-нибудь прошептать. Глаза очень долго не проявлялись. У меня дурацкая манера – я редко смотрю собеседнику в глаза. Только близким людям. Мне пришлось рассказать девушке не один десяток историй, прежде чем понять, что глаза у нее серо-голубые, в зависимости от освещения – иногда чисто серые, иногда чисто голубые. В такие можно долго смотреть и спокойно встречать их внимательный взгляд. Девушке с такими глазами можно рассказывать всю правду. Не нужно ничего приукрашивать, выставлять себя героем. Я знал, что этим серо-голубым глазам я интересен такой, какой есть, со всеми своими бедами и неудачами. Я рассказал ей даже о том, как я струсил.
Это случилось, когда мы с Прибыловым делали очередную гидрологическую станцию – научные измерения, которые выполнялись раз в несколько дней. «Эклиптика» ненадолго ложилась в дрейф, а мы в это время опускали за борт батометры – узкие металлические цилиндры полметра длиной, которые служат для забора проб воды и измерения температуры на разных глубинах. В экипаже это называлось «макать батоны». Прибылов становился на малую лебедку и выводил за борт трос. Моей задачей было крепить к этому тросу один батометр за другим, пока трос опускался на нужную глубину. На каждой станции мне нужно было сначала закрепить, а потом снять с троса по десять, а то и по двенадцать батометров. Чтобы сделать это, нужно выйти на специальную площадку, которая выступала за борт примерно на полтора метра. У этой площадки был металлический решетчатый пол, сквозь который виднелась вода, и почти не было ограждений, только тонкая цепочка вместо перил. Каждый раз, с батометром в одной руке, я вступал на площадку, другой рукой ловил трос и цеплял прибор. Все просто. Был только один тонкий момент – сделать шаг. Потому что, пока я не поймал трос рукой, мне приходилось балансировать на узкой открытой площадке шириной в метр, а подо мной был Тихий океан. Мы с Прибыловым сделали два десятка станций, я прицепил и отцепил несколько сотен батометров безо всяких проблем. То есть проблемы, честно говоря, были. Но я не подавал виду. Все дело в решетчатом поле площадки, сквозь который виднелась вода. С решетчатым полом была связана одна неприятная история в моем детстве.
Когда мне было шесть лет, я гостил у бабушки в деревне. За окраиной деревни, на берегу речки, стояла старая металлическая опора линии электропередач. Откуда там взялась единственная опора, без проводов, уже частично разрушенная – понятия не имею. Может, ее поставили по ошибке, а может, когда-то здесь проходила линия электропередач, которую перенесли, а одну опору забыли. Неважно. Опора была высоченной, с пятиэтажный дом, и очень походила на мачту корабля. На верхушке ее была маленькая площадка, как место для впередсмотрящего. Старшие ребята на нее иногда залезали. Дело это непростое, потому что наверх нужно было карабкаться по ржавым металлическим скобам. Мне, понятное дело, было запрещено даже приближаться к этой опоре. Был у меня в деревне приятель, Сережка Черепанов, на пару лет меня старше. Он рассказывал, что с верхней площадки видно соседнюю деревню, Иркутск и даже море. К шести годам я еще моря не видел, даже на Байкал меня родители не возили. Залезть на мачту страсть как хотелось. «Страшного ничего нет, – подначивал Сережка. – Лезь себе и лезь. Только трусы боятся».
Вот в один прекрасный день я и полез. Специально пришел к опоре один, без приятелей и даже без Сережки, чтобы, если передумаю, не засмеяли. Страшно было с самого начала. Скобы казались хлипкими и ненадежными. Руки и ноги дрожали. Странное дело, страх не принуждал меня спускаться, а, наоборот, гнал вверх. Примерно на середине пути я уже понял, что спуститься не смогу, но продолжал подниматься все выше и выше. Не помню, как я добрался до верхней площадки. Она была совсем маленькой, может, полтора на полтора метра. С проволочным ограждением и решетчатым полом. К ограждению я не приближался, даже на коленки встать было страшно, я распластался на решетчатом полу, вцепился в него руками и даже, по-моему, зубами, потому что запомнился привкус ржавого железа во рту. Опора сильно раскачивалась от ветра, и площадка ходила ходуном. Я лежал, смотрел сквозь прутья решетки пола на далекую землю и ждал, когда опора рухнет. В том, что это произойдет, я не сомневался. Лежал, поскуливал, вспоминал папу, маму и бабушку, в какой-то момент подумал: обидно помирать, так и не увидев моря. Собрался с силами, приподнялся на корточки и взглянул на горизонт. Я увидел зеленую тайгу, снежные вершины Саян, а еще дальше что-то огромное и синее. Вот оно, море, решил я. И мне стало чуточку легче. Бабушкина деревня располагалась в двух часах езды от Иркутска. До ближайшего моря – Японского – пять тысяч километров. Как я мог его увидеть, ума не приложу, но увидел. После этого снова лег на пол и стал ждать обрушения мачты.
В деревне хватились меня быстро. Бабушке доложили, что я пошел на речку. Она подняла на ноги соседей, обшарили весь берег, все, у кого были лодки, шестами прощупывали затоны и омуты, на мотоциклах помчались к дальней плотине вылавливать тело. Только к вечеру, когда уже начало темнеть, кто-то догадался задрать голову и посмотреть на верхушку опоры.
В результате долгого лежания на верхотуре со мной случились две неприятности: я описался и онемел. То есть в буквальном смысле, разучился разговаривать, молчал несколько дней, пока меня не свозили в соседнюю деревню к бабке, которая лечила заговорами. Ну и, разумеется, меня выпороли. Но лишь после того, как убедились, что речь и разум ко мне полностью вернулись.
Неожиданным образом эта история напомнила о себе спустя пятнадцать лет, когда я оказался в море, ради которого и полез на злополучную опору. Площадка на траулере оказалась очень похожей на ту самую,
