строительстве канала или, к примеру, на строительстве железной дороги в отдаленных таежных краях.… Да мало ли, где сейчас руки нужны!..
Зоя больше не улыбалась, а наивно смотрела на своего начальника. Не отводя глаз от своей помощницы, майор глубоко затянулся папиросой и, откинув голову назад, паровозом выпустил струю дыма в потолок.
— А, что?! В этом что-то есть…, — взгляд подобрел, и он уже откровенно любовался своей подругой. — Ну и Заюшка! Вот тебе и баба! По государственному мыслишь малышка!
Зоя слегка вздохнула и заставила себя улыбнуться, оставляя наивность на лице. — «Ч-черт, и что меня дернуло за этого нерусского вступать?!» Она еще шире улыбнулась и осторожно взяла из пепельницы все еще дымящуюся папиросу.
— На самом деле неплохая идея, — майор собрал складки на лбу, по школьному сложил руки на столе. — Только его придется на этап по тяжелой статье отправлять. Это лет на двадцать пять, никак не меньше. Выдержит ли?
— А это его дело, — нарочито равнодушно ответила Зоя.
Она поняла, что опасный поворот проскочила и теперь слегка расслабилась, но бдительность не теряла: — «Все, хватит, и так многое я для этого красавца сделала. Хотя все равно не протянуть ему срок в двадцать пять, да хоть бы год то выдержал. Ладно, все! Ну его, к ядреной Фене!»
— Ну, что там, осталось что-нибудь, нет? — майор вертел в руках темную бутылку. — О-о, да здесь ещё по хорошему глотку!
Разливая остатки солнечной жидкости, Шурыгин хитровато улыбался: — Что бы без тебя делал!? Нет, правда, Зайчонок!.. — глаза и губы его влажно поблескивали, лицо, переходящее в плешину, розовело на глазах.
— Да ну что Вы, Матвей Никифорович я ведь завсегда готова, все, что вы прикажете! Я так рада, что работаю с вами…, — коньяк разгорячил девушку: выпуклые, как булочки, щеки налились румянцем, глазки округлились, а яркие губы сжались в пучок.
— А помнишь нашу первую встречу, а?!
Шурыгин отпил маленький глоток и начал перекатывать его во рту. Глаза еще больше заблестели, а пальцы левой руки едва заметно подергивались, словно мяли что-то невидимое.
Зоя вздрогнула, еще больше округлила глаза, а румянец пополз по всему лицу, наливаясь и темнея. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент тишина кабинета рассыпалась, словно оконное стекло на мелкие осколочки. Зазвенел, запрыгал на столе большой, черный телефон. Шурыгин быстро поставил стакан, и подняв ладонь, словно на расстоянии закрывая рот секретарше, снял трубку.
— Майор Шурыгин у аппарата, — через секунду он уже вскочил с кресла, и вытянувшись, замер.
— …Так точно товарищ Фокин!.. Непременно!.. Обязательно товарищ Фокин! Да, Владимир Николаевич!..
Он скосил глаза в сторону Зои и замахал рукой в сторону двери. Секретарша поднялась, одним глотком опорожнила стаканчик, и вывернув капризно губы, быстро вышла из кабинета.
Едва вернувшись в свою камеру, Оула, как взобрался с ногами на топчан, сложился в свою излюбленную позу, так и сидел, не вставая и не двигаясь, уже долгое время. Тело затекло, спина гудела, а затылок потерял чувствительность.
Лавиной обрушились на него всевозможные предположения, догадки, ощущения. Словно прорвалась какая-то запруда после визита к самому главному тюремщику. Даже столь кратковременное «общение» с ним дало много пищи голове.
Оула вновь и вновь, до мельчайших подробностей вспоминал все детали похода в огромный кабинет с усатым портретом. А бледноватый начальник, будто все еще сидел перед ним, поблескивая влажной плешиной через реденькие волоски.
Раньше, еще до визита Оула и так постоянно думал, анализировал свое теперешнее положение, словно перелопачивая целые отвалы пустой породы, по крупицам извлекая из нее здравые, как ему казалось, выводы. Один из них, как ответ на то, что его еще ни разу не водили на допрос, будто забыли это то, что он не нужен здесь, не интересен. А раз так, то, стало быть, пришло время от него попросту избавиться. И его непременно расстреляют в одну из тихих ночей. Это, по мнению Оула, было логично и сегодня легко читалось в льдистых глазах начальника. Он хорошо запомнил этот отстраненный взгляд как в пустоту, будто перед ним стоял не человек и даже не его тень, а лишь память о нем.
За первым, напрашивался другой вывод, — возможно, что русские до этого времени выжидали момент, когда они смогли бы использовать пленного финна в качестве приманки или еще как-то в своей игре. Но либо игра не получилась, либо он плохо подходил для отведенной ему роли. В результате итог тот же, как и в первом случае — устранение.
Оула рассуждал спокойно и трезво. Не торопился, ни паниковал, сортировал и сортировал мысли, комбинировал, переставлял их местами, менял акценты. И все было логично в его рассуждениях, здраво и соответствовало данному заведению и военному времени. Но главный результат размышлений, который сначала лишь намекал о себе легким сомнением в том или ином выводе, все более и более проявлял себя, все четче прорисовывался, проступал из «мусора» трагических догадок и версий — ощущение жизни! Ощущение того, что с ним ничего не случится в этих стенах, да и в ближайшее время. Оула и сам не понимал, почему это чувство стало доминировать над остальными. Оно шло откуда-то изнутри, из глубин памяти, опыта, пусть незначительного и непродолжительного, но все же его, собственного опыта.
Вот и пытался Оула разобраться, найти объяснение этому чувству. Но ничего не приходило в голову, кроме того, что все же где-то, на каком-то этапе у русских что-то не получилось, в чем-то они ошиблись, что-то не сработало, и в результате не успели от него избавиться. Вот он и выпал из какой-то четкой системы, где допросы и ликвидации проходят строго по плану и инструкциям. И сейчас, продолжал рассуждать Оула, ну не звери же они, и уж совсем не по-людски просто пристрелить его в одну из ночей, поскольку когда-то он проскочил, не застрял в лабиринтах этой системы.
Оула вдруг почувствовал, как что-то теплое и сладкое стало разливаться по всему телу, как расслабляло его, отпускало напряжение мышц, и он, не сопротивляясь, повалился на бок и, уже засыпая, успел кое-как натянуть на себя одеяла, едва-едва прикрывшись.…
Откуда ему было знать, что минут пять назад в кабинете с портретом усатого партийного кумира, за бутылкой коньяка решилась его судьба, хоть и далеко не в лучшую сторону. Но жизнь ему была подарена, так, как бы мимоходом.…
И вот он просыпался, просыпался совсем другим. Словно враз повзрослел лет на десять.
Если бы Шурыгин вновь захотел взглянуть на узника «восьмой», то «пацаном» бы его уже не назвал. За ночь сон будто смыл с него все, что еще оставалось от юноши, с горящим, чуть затравленным взглядом с диапазоном от страха до полной отрешенности, до безумной отчаянности.
На топчане, свесив ноги и уперев руки в колени, сидел молодой мужчина с усталым, задумчивым взглядом, шелковистой бородкой двухмесячной давности, тяжелыми, сильными руками. Но особенно выразительными были глаза на чуть похудевшем, заострившемся лице. Эти глаза смотрели прямо и твердо, смотрели на стену, а видели за ней далекое, далекое — свое будущее….
Оула никогда раньше не задумывался, как он собирается жить. «Ну, наверное, как отец, — ответил бы он, — пасти оленей, охотиться и ловить рыбу. А рядом Элли». Вот, может и все, что он мог сказать. И вот сейчас он себя спрашивал сам, вернее не спрашивал, а «видел», «видел», как догорают сзади мосты через бесконечно глубокие пропасти. Мосты, которые соединяли этот мир с его Родиной. И этот мир «виделся» серым и грязным, с горем и кровью, страхом и ложью. Но этот мир был теперь и его. Он «видел» в этом мире и свое место. И он будет жить в нем. Будет жить, потому что он молод и хочет жить, как бы судьба не складывалась, что бы ни вытворяла с ним. Он хочет жить и будет, что бы это ни стоило, раз уж он родился на этом свете…
Оула решительно встал, умылся и, раздевшись до пояса, стал выполнять физические упражнения. Это вошло в привычку, едва он почувствовал, что рана больше не тревожит его. Особенно много стал нагружать свое тело здесь, в этой подвальной тюрьме. С большим ожесточением отжимался на руках или приседал до седьмого пота, когда подступала хандра или приходило отчаяние. А чаще наматывал на кулаки одеяла и лупил наружную стену со всей силой. Одеяльца сбивались и Оула, увлекшись, лупил бетонную
