Оула опять летел по своей тундре. Сердце еще сильнее стучало. Оно было большое, оно гремело на всю тундру, разносилось эхом, поднимая «снежки» куропаток с насиженных мест, вспугивая оленей, заставляя замереть на мгновение горбоносых, губастых лосей.…
В бок продолжало дуть и становилось уже нестерпимо. Надо где-то остановиться, согреться, попить горячего чаю. И опять знакомый поворот и взгорок. «А-ах!» — вниз и…: «Да что это такое!? Неужели сделал круг!?» Оула опять увидел избушку с раззевающейся дверью, которая громко хлопала как от сильного ветра, скрипуче открывалась и вновь сильно хлопала.
«Как же я дал кругаля?! — терялся в догадках Оула, все больше и больше волнуясь. — Надо как следует сориентироваться — где солнце, где моя тень?!..» — Он оглядывался, вертел головой, поднимал глаза. Но небо грязное, в мазках, словно только что побеленное, плотно закрыло солнце. А дверь все хлопала и повизгивала, будто махала Оула, подзывала к себе.
И вдруг он все понял. Понял до боли в затылке, до неприятного защемления чего-то там внутри и внизу, до того, что стало не хватать воздуха — если опять кинется от избушки, то к ней же и придет. И так будет каждый раз. Он обречен! А в бок продолжал дуть холодный ветер.
Оула сделал шаг к двери, вернее кто-то переставил ему ноги. Все ближе и ближе дверь, а за ней пропасть. Он встал на цыпочки, вытянул шею, пытаясь заглянуть вовнутрь. А там — один мрак. Темнота и холод. В груди сквозняком пробежал страх. Волнами прокатился озноб, закоченело тело. А ноги шли и шли к краю. Вот и проем. Оула уперся руками в косяки, пытался не дышать смрадом, веящим из провала, но дверь, скрипнув, легко поддала ему сзади мягко, несильно, и он полетел в черную, мерзлую пустоту, закрывая глаза….
Упал не больно, но чувствительно. Вокруг — стоны, крики, ворчания. Пахло дымом, потом, грязью. И все встало на свои места. Все — сон позади. Очередной, непонятный и тревожный, как впрочем, и все предыдущие сны. Глаза открывать совсем не хотелось. Оула прекрасно знал, что увидит все ту же ненавистную до отвращения картину окружающей его действительности. Бок совсем онемел от холода, но поскольку поезд остановился, то и дуть из щелей пока перестало.
Он продолжал лежать с закрытыми глазами. Даже чуточку зажмурился, словно пытаясь хоть как-то отгородиться от всего, что вокруг, собрав маленькие складочки на переносице и в уголках глаз. Как когда-то в далеком-далеком детстве, когда он совсем еще ребенком закрывал ладошками глаза и кричал домашним: — «Ищите меня!» И так стоял, будучи абсолютно уверенным, что весь мир пропал, утонул в черноте и его никто не видит и конечно никогда не найдет. И, пугаясь этой темноты, тут же отнимал ручонки от лица, открывал глаза и верещал радостно на весь дом: — «Вот он я, Вот он я!»
Вспомнив это, Оула чуть улыбнулся сухими, потрескавшимися губами. Смотреть не хотелось, а слух продолжал носить его то в одну, то в другую сторону вагона, где что-то звенело, скрипело, стонало или кашляло, потрескивало или тупо, деревянно стучало. Он мысленно летал по вагону, легко проникая через решетки, «подглядывая», прислушиваясь к все еще мало понятному языку людей, шепчущихся по углам. Грелся у постреливающей, бочкообразной печки с воткнутой в ее круглый бок железной трубой с уродливым зигзагом посередине. Подставлял ей застуженный бок, озябшие руки. Открывал звонкую дверцу и подбрасывал в ее жаркое, оранжевое нутро толстенькие, короткие полешки.
Это было его обычное занятие — играть с воображением. Игра, в которой Оула установил жесткие правила, где, в свою очередь, существовали не менее жесткие запреты. Главный из которых — запрет на память.
Еще тогда, в подвале он заставлял себя не думать о прошлом, о доме и близких. Он боялся замарать память, запачкать ее девственную белизну, надломить ее тонкую хрупкость, разбудить ее сладкий, прозрачный сон. Память — это то единственное, что у него осталось, что не отняли, что он не потерял. Это то, из чего он наполовину состоял. За нее, как за самого себя он готов был стоять насмерть. Он постарается пронести ее через всю эту грязь и жестокость. Он не позволит всему этому ужасу прикоснуться к ней, не позволит ей страдать вместе с ним. Будет прятать ее у себя глубоко внутри. Не будет ее вытаскивать на этот жуткий свет даже в самые тяжелые и горькие минуты.
А с другой стороны, и сама память, словно понимая, что не всегда уместно появляться на зов по малейшему желанию хозяина, стала все реже и реже приходить, часто запаздывать, кутаться в вуаль, шептать в темноте все тише и непонятнее, призывать на помощь забывчивость. Она становилась все более и более невидимой как мысль, тонкой как тень. Уже не обволакивала своим теплом как в первые дни, не давила, не душила по ночам своей сладостью с горьким першением в горле.
Спасая память, Оула стремительно взрослел. Казалось, прошли годы, и он давным-давно в этой стране, в этом вагоне, который везет и везет его в никуда. Это теперь и есть его река жизни — мутная и холодная, жестокая и грозная. Река, которая несет его в своем бурлящем бешеном потоке, играя мощью на постоянных перекатах, безжалостно бросая его на крутых поворотах о скалы, закручивая и топя в бездонных омутах, не давая ни малейшей передышки, шипя в злобе и матерно ругаясь, пугая своей непредсказуемостью.
Второе — Оула запретил себе мечтать. Это было трудно. Приходилось делать усилие, даже бороться с собой, уводя воображение из мира грез и зыбких миражей чего-то нежного и сладостного до ломоты в теле, до скрипа стиснутых зубов. Воображение, как он полагал, должно быть полезным. Оно должно помочь ему понять и познать этот странный, чужой мир. Помочь выжить в нем и, при этом, остаться собой.
Ничего пустопорожнего не должно отвлекать его от каждодневной, ежеминутной борьбы за воздух и солнце, за то, чтобы удивляться во сне, надеяться, что завтра будет лучше, чем сейчас. Быть всегда трезвым и терпеливым. Терпеть и терпеть, сжав зубы. Быть постоянно начеку. Быть готовым ко всему в любую минуту, даже к самому страшному. Но не бояться — страх отнимает силы. А для этого так важно предчувствовать неотвратимое загодя, за минуту или секунду. Опережать этот поганый страх с последующим отчаянием, которые все время подкарауливают тебя здесь, совсем рядышком, затаились и выжидают, потирая свои липкие, пахучие ручонки, неслышно хихикают над будущей жертвой, тараканами шуршат в щелях, по углам. А, дождавшись, когда человек едва-едва надломился, набрасываются на него всем скопом и рвут его на части, выворачивают наизнанку, ревут его голосом, подталкивают на смертельные поступки.
Не открывая глаз, Оула высвободил правую руку и потянулся к затылку. Когда позволяло пространство, спать доводилось, свернувшись калачиком, обхватив себя руками, спрятав, таким образом, ладони в теплых подмышках. Голова зудела нестерпимо, никакого спасу не было от вшей. Она буквально горела! Осторожно водя по ней, стриженной и бугристой от корост ладонью, Оула словно чувствовал под пальцами жирненьких, раздутых тварей, безжалостно сосущих его кровь. Бороться с ними было бесполезно. Первое время, пробуждаясь среди ночи, Оула чесал себя, расцарапывая голову в кровь, принимался давить вшей ногтями, слушая, как они противно лопаются. Но однажды под утро, присмотревшись к спящему соседу, понял всю бесполезность своих попыток. А еще через пару дней, когда этих пузатеньких бледно- розовых зверей можно было видеть повсюду — и на одежде, и на досках нар, его чуть не охватило отчаяние. Однако, глядя на своих товарищей по несчастью, лениво и равнодушно почесывающихся, как-то успокоился и тоже почти перестал обращать на это внимание время от времени как, например, сейчас поглаживал, а где не было корост, легонько почесывал свою голову, поскольку утренний зуд был особенно несносным.
Почти постоянно чесались и охранники. Громко выкрикивая какие-то слова, словно плевки, частенько мазали себя керосином или еще какой-то вонючей дрянью. Но это не помогало.
В носу защекотало от резковатого запаха жженого хлеба. Продолжая осторожно поглаживать голову, Оула открыл, наконец, глаза и приподнялся. Боком, не задевая соседей, сполз к краю нар и сел, свесив ноги. Буднично и равнодушно осмотрелся. Все действительно было на своих местах.
Да и что могло измениться?! Маленький, двухосный вагон, наспех переделанный из товарного в тюрьму на колесах, снаружи почти ничем не отличался от обыкновенных теплушек, за исключением зарешеченных окон. Все его пространство делилось поперек металлическими решетками на три части. Средняя, наиболее узкая, походила на коридор, который упирался с обеих сторон в откатывающиеся вагонные двери. По обе стороны «коридора» за решетками камеры с трех ярусными деревянными нарами. В обеих камерах бок о бок по двадцать одному заключенному. Вход в камеры из «коридора» через решетчатые калитки. Охрана из двух вооруженных винтовками красноармейцев располагалась в этом «коридорчике», где помимо печки стоял деревянный топчан для отдыха и ящик с высокими стенками, наполовину
