преграду, чуть ли не голой рукой, сбивая костяшки в кровь. Это помогало. Аппетит был всегда зверский.
Были сдвиги и в языке. Он все больше и больше узнавал слов. Уже мог сам составить некоторые предложения. Охранники заметили его тягу к познанию русского и охотно объясняли, называли ту или иную вещь. Говорили с ним незаметно от начальника охраны.
Если раньше, до визита к главному начальнику Оула жил ожиданием в основном самого худшего, что здесь могло произойти, то теперь он ждал какого-то поворотного события в своей жизни. События, которое изменит его судьбу окончательно, безвозвратно свяжет с этой страной, где он познает и горе, и радость, и боль, и тепло, где и умрет от старости или гораздо раньше
И этот момент наступал. С каждым днем Оула чувствовал его приближение. Начал немного волноваться. У него было такое предчувствие, такое ощущение, что его вот-вот выпустят на ринг или арену, как молодого бычка для схватки с такими же молодыми и отчаянными, а зрители будут улюлюкать, свистеть, топать ногами и требовать крови, крови, крови….
Оула не мог не доверять своей интуиции. Она часто предвосхищала многие события его короткой, но сверх насыщенной жизни. До конца своих дней, например, он будет помнить случай из детства десятилетней давности.
Это произошло в середине лета на участке старых заброшенных разработок. Играя с ребятами, прячась, друг от дружки, он случайно свалился в шурф, заполненный холодной, темно-бордовой водой с удушливым запахом. Обожгла, обхватила и сдавила она своим ледяным холодом маленького Оула. Перехватила ему горло. Ни крикнуть, ни вздохнуть. Хоть он и умел уже плавать, да толку-то. Сруб этого огромного колодца на два венца возвышался над водой. Оула хватался за мокрые, скользкие, сплошь покрытые нежным мхом бревна. Содрал ногти, но все никак не мог зацепиться хоть за какой-то выступ. Отчаяние достигло предела, когда он почувствовал, что ноги сводит судорогой. Он слышал от взрослых, что шурфы очень глубокие и на дне всегда лед. Было ужасно осознавать, что тебя могут никогда не найти и ты навсегда останешься лежать на самом дне этот водяной ямы. Мать сойдет с ума, разыскивая его.
Вдруг, словно какая-то сила развернула его, и Оула, едва переплыв колодец до противоположной стенки, собрав свои последние силенки, перебросил правую руку через верхнее бревно и тут же почувствовал в своей ладошке, будто кто-то вложил в нее граненую железную скобу, вбитую в верхний венец еще в те, давние времена. Он уже смутно помнил, как выкарабкивался с онемевшими ногами, на обессиленных руках из этой ловушки. Когда согрелся, отлежался и пришел в себя, то обнаружил, что эта скоба была единственной во всем срубе. Он обратил внимание, что на других срубах не было ни чего подобного. Тогда он был мал, чтобы как-то обдумать происшедшее с ним. Быстро забылось. А вот теперь почему-товспомнил, все до мелочей.
Но чаще вспоминалось последнее, что с ним произошло. Разобрался и с тем, почему тот удар прикладом был не смертелен. Почему он так хорошо запомнил детали его, до винтов и царапин на металлической накладке. Ведь что-то опять заставило в самый последний момент чуточку склонить голову вперед и в сторону. Отчего удар получился через шапку и по касательной, вскользь.
А до этого неожиданно начало зудеть под правой лопаткой, когда они с напарником ещё сидели в прикрытии и ожидали своих. И когда бежал к «колючке», то в том месте, куда прилетела чуть позже пуля, уже покалывало и неприятно ныло.
«Стоит, стоит прислушиваться к себе и делать так, как подсказывает что-то сидящее там, внутри, как подсказывают тело и сердце».
Вот и сейчас, еще не появился гулкий перестук шагов на лестнице, а Оула начал медленно, обстоятельно собираться. Прибрал постель. Сходил на «парашу». Застегнул все пуговицы, умылся и присел на край топчана, начал ждать. И все равно вздрогнул, услышав топот ног на ступеньках. А затем и лязг замков наружной двери. Он опять уловил, что шаги охранников совпадают со стуком сердца, больно отдаются в голове.
«На выход, с вещами,» — буднично и равнодушно проговорил в фуражке и ремнях военный. Двое других были в шинелях и остроконечных головных уборах с кобурами на боку. От них пахло весенним морозцем и куревом. Оула понял только первые два слова из сказанного и сразу же вышел, поскольку и вещей-то у него не было. Прощально, жалобно скрипнула и отзвенела запорами ставшая родной «восьмая».
Он не сомневался, что сейчас все узники, теперь уже бывшие его соседи, приникли к своим дверям и мысленно прощаются с ним, думая о том, что все, «восьмой» отмеряет последние шаги на этой земле, раз его повели направо.
«Нет! — хотелось крикнуть Оула, — Я хочу, я буду, я должен дальше жить! Пусть лучше или хуже, но жить! Видеть солнце, птиц, улыбаться!..».
Упруго ударил в грудь порыв морозного, сладковатого ветра, едва Оула переступил порог и вышел под звездное, фиолетовое небо. Воздух был настолько насыщен весной, свободой, молодостью, озорством, что недавний подвальный узник захлебнулся им, поперхнулся, раскашлялся до слез. Но, сделав несколько шагов по хрустящему, подмерзшему за ночь грязноватому снегу, уже жадно пил этот воздух как вкусную родниковую воду и не мог насытиться. Ему вдруг захотелось сорваться с места и бежать, бежать в темноту, навстречу ветру, бежать как лететь, не чувствуя ног, собственного тела.…
«Стоять!» — окрик охранника остановил Оула, сломал и рассыпал его мысли, словно они налетели на твердую, прочную преграду.
Слепя фарами, дымя и порыкивая, подошла грузовая машина с большущей будкой вместо кузова. «Вот и моя новая камера на колесах», — равнодушно отметил Оула.
— В машину! — рявкнул один из конвоиров и слегка толкнул Оула в спину.
Глава третья
…«Как же легко бежится!» — Оула совсем не чувствовал лыж. А это вовсе и не лыжи, а крылья несли и несли его, невесомого как облако, прозрачного как воздух, по тундре, по увалам и низинам! «А-ах!» — обрывалось внутри его, когда после подъема и сразу вниз, «у-ух!» — ухало, когда сквозь унылый кустарник и реденькие кривотелые березки. Яркое, белесое солнце не отставало. То с горки, то в горку, то слева, то справа летело, прыгало как мячик вместе с ним. Играл, перемигивался бесчисленными искринками снег. Посвистывал в ушах ветер. Поскрипывали лыжи-крылья, тук-тук, тук-тук, тук-тук стучало сердце радостно, вольно, упруго! Вот только поддувало где-то сбоку, морозило.
Вот еще один знакомый поворот, и еще. А теперь на взгорок и вниз, где ждала его, дожидалась маленькая избушка, построенная еще дедом. «А-ах!» замерло очередной раз сердце, когда Оула сорвался вниз и понесся к чернеющей вдали, наполовину занесенной снегом избушке. И… едва-едва успел затормозить перед ней, и перевести дух. «Сейчас, сейчас мы тебя отроем, разведем огонь, попьем чайку, возьмем капканы и на охоту. Нынче обязательно будет удача!». — Легко и сноровисто Оула орудовал лыжей, как лопатой отгребая пушистый снег.
«Ну вот, порядок, теперь можно и открывать, — он взялся за дверную скобу и потянул на себя. Но дверь лишь чуть-чуть поддалась, жалобно скрипнула. Оула отчего-то стало тревожно. Он отдернул руку, будто обжегся, и сделал шаг назад. А дверь сама продолжала скрипеть и медленно открываться. Она оказалась железная и тяжелая, вся в замках и задвижках. — Где же я видел такую? Нет, не такую, а … эту! — от затылка по спине побежали колкие мурашки. А дверь, между тем, уже широко распахнулась, обнажив огромную, беззубую пасть с черным провалом в свое неживое нутро. А там Оула едва рассмотрел слева до боли знакомый топчан, справа рукомойник и парашу.…
Он сорвался с места и, надевая на ходу лыжи, побежал прочь от избушки. Но, что это?! Ноги не хотели слушаться, будто они и не его вовсе, выгибались в разные стороны. И за плечи кто-то держал! Снег, недавно такой пушистый и невесомый, стал вдруг липкий и тяжелый. Все равно Оула упрямо переставлял многопудовые лыжи на мягких ногах. Продолжал делать шаг за шагом, и снег уступил, опять стал рыхлым и воздушным. Освободились плечи, и он опять покатился все быстрее и быстрее пока не оторвался от земли….
