– Ну вот, – сказал Дувакин, – ну вот!
Ковригин минуты две походил по кухне, ноги отсиженные прогуливал. Потом подсел к Дувакину.
– А ты знаешь, что пошла мода на Софью? – и он рассказал о разговоре с Гусельниковой, о просьбе Свиридовой и двух милиционерах в снегу…
– Ну и что? – сказал Дувакин. – Ну, мода.
– Так некогда начиналось с Матроной Московской.
– Ну, ты сравнил! – воскликнул Дувакин.
– Мне важно разобраться, – сказал Ковригин, – кем была Софья Алексеевна и почему нынче возникла на неё мода.
– Ну и разбирайся! – сказал Дувакин. – Это не моего ума дело. И у нас сосуды почти целые. И я приехал сюда не ради полемик с тобой, а чтобы предупредить тебя о затеях Блинова. Нам главное, чтобы был готов новый кусок «Лобастова», а всякие Софьи – твое приватное дело…
– Кстати, – сказал Ковригин, – при следующей встрече с Блиновым, пусть и скандальной, расскажи ему, что Ковригин откопал какую-то потрясающую историю о связи Софьи с португалкой де Луной…
– Если получится, то расскажу, – пообещал Дувакин. – Но давай выпьем за Лобастова!
65
Через неделю Ковригину позвонила консьержка Роза.
Давно не звонила. Возможно, на неё произвела впечатление живая Звезда театра и кино. И теперь Роза так и сидела с открытым ртом.
В последние дни Ковригин из дома надолго не выходил, писал, цикл его лекций в Университете сдвинули на второй семестр, что Ковригина обрадовало. Писал он «Лобастова», а в «Софье» кое-что записывал, знакомясь с первоисточниками, в частности, нынче перечитывал записки французского авантюриста Нёвилля.
– Александр Андреевич, – услышал он, – это Роза.
– Очень приятно, – сказал Ковригин.
– Вы работаете?
– Да, пишу.
– Я рада за вас, – сказала Роза и произнесла кому-то третьему: – Он работает. Он занят.
– Это вы кому, Роза? – Ковригин положил на стол ручку.
– К вам просится пройти китаянка, – доложила Роза.
– Какая ещё китаянка? – удивился Ковригин. – Я не жду никаких китаянок.
– Высокая китаянка, стройная, но сдобная, – сказала Роза, – одежда дорогая, может, и не китайская, имя понять не могу, тарындычит, как шоу-Канделаки, ничего не поймёшь, но только по-китайски… Вроде бы не та, не ваша племянница…
– Пропустите её, Роза, – сказал Ковригин.
– Александр Андреевич, – приложив губы к трубке, шпионским шёпотом заговорила консьержка, – у неё два огромных чемодана, она будто бы проживать сюда явилась…
– И всё же, Роза, – подумав, сказал Ковригин, – пропустите её.
– Я вас предупредила, – сказала Роза, – как бы потом не пожалели… О вас и так пишут…
Что пишут о Ковригине и где, Роза рассказать не успела или не решилась огорчить жильца, отнесённого ею в разряд благонамеренных отличников. Ковригин же всё ещё пребывал в тексте Нёвилля и не нарушил пока состояние собственной сосредоточенности, а потому и дверь после курлыканья звонка открывал в тумане общения с выдумками Нёвилля.
– Принимай чемоданы! – прозвучало на чистом китайском, Ковригину доступном с детских пор. – Или ты выгонишь меня вместе с чемоданами?
– Ден сяо пин! – сказал Ковригин. – Что в переводе с китайского значит: «Я тебя люблю!» А чемоданы, полагаю, нам сейчас совершенно не нужны.
Чемоданы им действительно сейчас были не нужны, тем не менее китаянка с уважением к ним пристроила их на кухне.
– Не спеши, – сказала китаянка, – дай побыть перед тобой в этом гриме. И напои меня чем-нибудь.
– Как вас зовут, заезжая китаянка? – спросил Ковригин.
– Тао Хоа, – сказала девушка.
– Это же из «Красного мака»! – воскликнул Ковригин. – Это же Уланова!
– Из «Красного цветка»! – поправили Ковригина. – Мак – это опиум. В оперном театре мне сделали позавчера грим. Как я боялась, что не доберусь до тебя в образе Тао Хоа. Ну и как я?
– Ты прекрасна!
– Повтори!
– Я люблю тебя!
– Сейчас ты докажешь мне это… – уже шёпотом…
Доказал. Всю ночь доказывал. И доказал. Но и Наталья Борисовна Свиридова доказала, что она молода телом и умеет любить. Правда, никаких особенностей истинно китайской любви Ковригину предъявлено не было. Да и какие такие особенности были им сейчас необходимы? Ковригину и московские проявления чувств доставили радость и удовольствие. Не зря он жил в городе развитого и процветающего эротизма. И он понял, что никакую другую женщину он долго желать не будет. Может, и никогда не будет. И в этом его понимании, подкреплённом памятью студенческих лет, никакого приговора его свободам Ковригин углядеть не мог.
– А ведь мы совпали, Сашенька! – объявила Наталья утром. – Могли ведь и не совпасть. А совпали! Ты мой мужчина, а я твоя женщина! Пусть это и примитивная физиология с игрой гормонов, но это и требование вечного.
Вечное вечным, но Свиридова была довольна и эстетической мелочью – сумела сохранить причёску, грим, облик и повадки китайской танцовщицы. А потому и не могла утром удержать себя в постели и квартире Ковригина, ринулась в театр и министерство, показывать, какими привлекательными могут быть китаянки провинции Гуандун.
Ковригин попытался предупредить Наталью о возможных неприятностях, какие наверняка должны были прозвучать в словесных доброжелательствах с поцелуями и в театре, и в министерстве, но Наталья Борисовна выслушивать его опасения не стала и унеслась производить впечатление.
«Артистка! – подумал Ковригин. – Шутиха!»
С любовью подумал. С улыбкой.
Вернулась она позже, чем предполагал Ковригин. Да и зачем ей было торопиться в Богословский переулок, если он, Ковригин, прирученный, отловленный в Джаркенте, уже сидел на цепочке в каком-нибудь её кармане или в модной нынче сумочке? Расспрашивать Свиридову Ковригин ни о чём не стал, спросил только, что желает Наталья Борисовна откушать в вечернюю пору.
– Тебя желает откушать Наталья Борисовна, – воскликнула Свиридова, – и больше ничего и никого! Ты дуешься на меня, Сашенька, но нам придётся привыкать к слабостям друг друга. А я из тех, кто не умеет жить без зрителей не только на сцене, но даже и в коридорах студий, театров и казённых заведений. Конечно, это пошлость и глупость, ребячество, но такова моя натура.
Обещание откушать Сашеньку при горячем участии заинтересованных сторон начало осуществляться сейчас же, и лишь через два часа усталость тел потребовала паузу для отдыха.
Кстати, вернулась Свиридова в Богословский уже не китайской танцовщицей, а московской процветающей дамой тридцати пяти лет. Грим в театре сняли (перед тем, естественно, Свиридова в своём гуандунском виде была запечатлена фотомастером), и теперь Ковригин рассмотрел, какая у Натальи кожа – ухоженная, без единой морщинки. В театре Свиридова одарила товарок ей приятных, особенно гримёрш и костюмерш, веерами, а мужчин – водкой в фарфоровых бутылях. С министерским чиновником она отобедала в «Приюте комедиантов», а потом побывала дома, там и переоделась. Ему, Ковригину, что-то там привезено, но пока второй чемодан открывать Свиридовой лень.
– Наверняка веер, – сказал Ковригин.
– Может, и веер, – Свиридова прижалась к Ковригину, чмокнула его в мочку уха. – Но с дракончиком.
