женщины, на самом же деле удовольствия уединения не отпускали их и, несомненно, помогали радостному и, возможно, долговременному слиянию тел и натур.
А потому в этот день открытий и привыкания друг к другу ни в Свиридовой, ни в Ковригине не возникали порывы, пусть и мгновенные, выбраться в город. Даже и в минуты пауз, передвигаться по квартире они могли, только прикасаясь друг к другу, словно отсутствие этих касаний привело бы к возвращению из единого – в два тела. Этого нельзя было допустить. Когда Ковригин (голышом, естественно) подошёл к письменному столу, вынул из верхнего ящика лист бумаги, вывел на нём слова, Свиридова стояла, прижавшись к нему бедром и обняв левой рукой его плечо.
А вывел Ковригин слова: «Похождения Оладьева. Главы из „Записок Лобастова“». Потом, подумав, зачеркнул «похождения» (был уже с похождениями Невзоров), написал: «Оладьев с чёрной, красной, паюсной икрой и икрой минтая». Но и это ему не понравилось…
– Ты умудряешься думать не обо мне, а о каком-то Оладьеве, – теперь Свиридова уже прижалась к Ковригину не одним лишь бедром.
– Был бы у меня хороший фломастер, я, чтобы не забыть, вывел бы слово «Оладьев» у тебя на плече. Шею и грудь пожалел бы. Графоманы – люди с придурью.
– Пошли, пошли! – прошептала Свиридова. – Или подхвати меня на руки!
Но и подхватывать на руки не пришлось. Удовольствие было получено немедленно, но и с неспешными ласками, возле Оладьева с икрой минтая.
– Ну и что у тебя будет делать этот мерзкий Оладьев? – спросила Свиридова, уже нырнув под одеяло.
– Военная тайна, – сказал Ковригин. – Но так как мы с тобой одно, имеешь право знать. По подсказке Дувакина, он будет дервиш, купит в Джаркенте осла и ковёр-самолёт, оснастит ковёр приобретёнными у контрабандистов экологическим туалетом, лужайкой для осла, вооружением и прилетит в Москву с целью уничтожить стратегический дирижабль «Наполеон Бонапарт».
– Это же мелкая месть Блинову, – зевнула Свиридова.
– Никакая это не месть, – чуть ли не обиделся Ковригин, – а создание художественного образа.
– Ну-ну… – еле слышно произнесла Свиридова.
– И у меня только первые смутные мысли, – сказал Ковригин. – Ба! Да ты уже дрыхнешь!
– Я – дрыхну? В такую ночь! – возмутилась Свиридова. – Сейчас я покажу тебе, как я умею дрыхнуть!
Утром наши герои, каким не помешал бы медовый месяц, а может, и не один, и уж хотя бы неделя существования вдвоём, вернее существование в неразделимости, уверили себя в том, что вечером вернутся в это самое состояние неразделимости, а теперь хватит отлынивать от дел. Тем более что Свиридову пригласили в министерство с просьбой сочинить отчёт о поездке в Гуандун. Пусть даже в пять строк. Но хотелось бы проявить уважение к китайским коллегам, и Наталья Борисовна сумела бы украсить документ высоко-поэтическими, а то и пафосными словами.
Просьба эта заставила Свиридову жёстко выругаться.
– Терпеть не могу, когда красивая женщина матерится, – сказал Ковригин.
– Ох! Ох! Ох! – воскликнула Свиридова, руки в боки упёрла. – Начинается семейная жизнь! А ты не помнишь, кто у нас председатель попечительского совета? И ты этому председателю хамишь! Сейчас за мной придёт машина, а ты, чтобы ни в какие тетради не вздумал глядеть, быстро по делам. Кстати, приоденься, можешь и в парикмахерскую сходить…
– Это ещё зачем? – спросил Ковригин.
– Вдруг у нас с тобой случится фотосессия… Ну, вот и машина… Я лечу, Сашенька, не теряй телефоны и не ходи в баню!
Почти все утренние распоряжения и советы Свиридовой должны были вызвать раздражения и протесты Ковригина, но нет, чуть ли не каждое слово, произнесённое Свиридовой, её знаменитым грудным голосом, вызывало умиления Ковригина. «Дурень! – оценил себя Ковригин. – Старый дурень!»
Обрядился он в джинсы, бежевый свитер и серый пиджак (ну, конечно, пятиградусный морозец потребовал натянуть куртку на меху и кепку с наушниками). Первым делом он отправился в здание, ведающее гражданскими состояниями. Отчего-то подумал: «Как бы не наткнуться на Цибульского-младшего, столичного». И ведь наткнулся сразу, на первом этаже. Но Цибульский его не узнал или сделал вид, что не узнал. Или для него существовали лишь персонажи из интернета либо из компьютерных игр… Ну и слава Богу, решил Ковригин. Он был вооружён сегодня наглостью и запиской Хмелёвой с согласием на немедленный развод. В его паспорте фамилия Хмелёвой нигде не чернела. План действий Ковригина был таков. Вызнать у сведуще-ответственных людей, то есть чиновников с полномочиями, не подавала ли гражданка Хмелёва Елена Михайловна на развод с ним, гражданином… фамилию свою промямлить. Сорокалетняя сотрудница ЗАГСа, сиденье стула было для коей узко, оказалась женщиной благодушной и доброжелательной. Никаких следов Елены Хмелёвой в бумагах обнаружено не было. И заявлений с просьбой зарегистрировать брак гр. Ковригина и Хмелёвой и тем более просьбы гр. Хмелёвой о расторжении брака не нашлось.
– Как же так? – искренне удивился Ковригин.
– Может, вас регистрировали в другом ЗАГСе?
– Может быть… – задумался Ковригин. – Тем более что в ЗАГС меня привезли с завязанными глазами, а в правый бок мне упирался пистолет, в левый же – заточка.
– Это бывает, – вздохнула сотрудница ЗАГСа, и во вздохе этом Ковригин уловил сострадание к его гражданскому состоянию. – А вы узнайте у самой Хмелёвой, в каком ЗАГСе вы регистрировались и регистрировались ли вообще.
– Очень умный совет, – сказал Ковригин. – Как мне самому это не пришло в голову?.. Большое спасибо!
– Кто же, как не мы, может дать совет про любовь!
Тут же Ковригин поспешил в паспортный стол. Никакая гражданка Хмелёва Е. М. в их районе не проживала, не жила здесь и временно и не была прописана.
Хмелёва отменялась!
Может, она и не играла Марину Мнишек в Синежтуре. Может, она и вовсе не существовала, и его, Ковригина, путешествия в подземных ходах журинского замка были вызваны чьей-то глупейшей забавой.
Теперь следовало идти на Большую Бронную, в авторские права.
И там ждало Ковригина полное благополучие. Естественно, вызвавшее подозрение.
– То есть Лоренца Козимовна всё оформила грамотно? – спросил Ковригин.
Он посчитал, что упоминание какой-то Лоренцы Козимовны вызовет недоумения у озабоченной чужой интеллектуальной собственностью женщины. Назвалась она Тамарой Петровной Бобровой.
– Ваша Лоренца Козимовна, – обрадовалась Боброва, – дока в юридических делах. И вообще обаятельное существо. Передайте ей приветы.
– Она оставила вам номер своего телефона? – спросил Ковригин. – А то он у неё менялся…
– Конечно, – сказала Боброва. – Этого требуют правила.
– Какой именно? – поинтересовался Ковригин.
– Сейчас найду. Вот, пожалуйста.
Номер был Ковригинского мобильного, раздробленного и отправленного им, хозяином, на дно канала Москва – Волга, в его останках поселился грубиян, знавший слова: «Пошёл в баню!»
– Что-нибудь случилось с Лоренцой Козимовной? – обеспокоилась Боброва.
– Всё нормально, – сказал Ковригин. – Телефон этот стоит именно в моей приёмной…
Снова бахвал и понтярщик! Его приёмная, видите ли, литературный секретарь! Большой мастер!
– Как поживает наша драгоценная Наталья Борисовна? – проявила вежливость Боброва.
– Как поживает? – растерялся Ковригин. – Нормально поживает. Только что вернулась из Южного Китая.
– Поклон ей. И пожелание удач… Творческих…
– Спасибо, – сказал Ковригин. – Передам.
К удивлению Ковригина, осведомлённость сотрудницы АО, наверняка возникшая из разговоров и
