– Значит, ты не возражаешь, если я займу твое ложе? – Нисколько не возражаю, – сказал Ковригин. – А я…
– А ты можешь лечь со мной, – сказала Свиридова. – Я же вижу, что у тебя не номер, а клетушка…
Натали стелила постель, давая наблюдателю возможность оглядеть её и соблазниться ею. Лет пятнадцать назад для Ковригина не было на свете прекраснее и желаннее женщины. Впрочем, тогда ему бы и в голову не пришло потребности сравнивать её с кем-то. Она была одна… Теперь же он смотрел на Натали спокойно, да, дама интересная, яркая, схожая с той, прежней, и, видимо, потерявшая в передрягах звёздных обстоятельств простоту и категоричность восприятия жизни. Она уложила подушки, повернулась к Ковригину, провела пальцами по его груди.
– Какой ты стал здоровый. А был худой мальчонка. Ма-аленький. Рёбра торчали… Да… Завтра с утра улетать…
– А я… пожалуй… – Ковригин будто бы охрип, но тут же сладкое сомнение было им отменено и базальтовым утверждением прозвучало: – А я посижу за столом. На новом месте всегда не спится. И записать кое-что необходимо…
– Ну, смотри, Караваев!.. – Натали, пожалуй, была раздосадована.
И они разошлись. Ковригин – к чайному столику. Натали – к свежему белью. Ковригин решил – у чайного столика и заснёт, коли будет невмоготу. Но пока был ещё возбужден и принялся записывать случаи сегодняшние. Пожалел, что из упрямства не брал в поездки ноутбук. Мол, в ноутбуке всё пойманное памятью и чувствами окостенеет, а потом и обзаведётся решётками, выпускать что-либо живое и на время забытое не позволит. А заглянешь и через десять лет в исписанный тобой блокнот или в тетрадку измызганную, и всё оживёт, вспыхнет, возникнут запахи и краски… Ковригин сидел и писал, локоть намял, чай пил, завёз пакетики «Ахмада», ни разу не заглянул в «Замки Луары», хотя стоило бы заглянуть, чтобы сообразить, зачем месье Жакобу или тритонлягушу Костику понадобились в сувенирные преподношения именно эти замки. Замки Луары Ковригин посещал, у каждого из них торчал по нескольку часов, и полагал сейчас, что впечатления его вряд ли помогут совместить особенности королевской жизни с повседневностью Среднего Синежтура.
И всё же открыл подаренную ему книгу.
Будто бы был намерен оборониться ею от того, что происходило в единственной комнате (зале) стодолларового номера. А там что-то вздыхало, постанывало, бранилось, словно бы призывы слышались… «Ничего, – думал Ковригин, – перетерпим… Завтра съедут, и скатертью им дорога…»
Но тут ему пришлось поднять голову. Из коридора на него смотрела Натали Свиридова. Полусонная, с неубранными волосами, в чуть ли не распахнутном халате, но и в эти мгновения – дива дивой.
– Караваев, ты издеваешься надо мной! – заявила Свиридова, и было видно, что она сердита. – Уже два с лишним часа не могу уснуть, а он даже не изволит… Хорошо. Если ты сегодня не в настроении, мог хотя бы расположиться рядом со мной, у изголовья, и почитать свои замечательные сонеты…
Свиридова уселась на подоконник, закурила.
– Наталья Борисовна, – сказал Ковригин, пытаясь успокоить себя, – вы находитесь в заблуждении, возможно вызванном и моими неуклюжими умолчаниями. Никогда в жизни я не сочинял какие-либо сонеты, а значит, и не мог посвящать вам венки или читать их на ночь у изголовья. И фамилия моя вовсе не Караваев.
– То есть как? А кто же тогда Караваев? И где сонеты? – Не знаю, кто такой Караваев. Но только сонеты и Караваев – это не я.
– Но ты на кого-то похож…
– У меня, наверное, клишированное лицо. А у вас было множество поклонников. Их и сейчас, видимо, множество.
– Черт-те что! Свинство какое! Он – не Караваев! – Свиридова соскочила с подоконника, сигарету швырнула на пол. – Обидели одинокую женщину! И тебе не стыдно?
– Стыдно, – сказал Ковригин.
Теперь Свиридова была не просто сердита. Она была в гневе. Леди Макбет. Ноздри её раздувались.
– Сейчас разгоню эту дурью кампанию! Богема! Как маленькие!
И она отважной воительницей отправилась сражаться с дурьей кампанией.
Ковригин хотел было продолжить записи, но, увы, не выходило…
К тому же в дверь его начали ломиться.
– Открой, русиш швайн, гитлеровский прихвостень, каратель! Что ты слелал с лучшей женщиной! Сейчас пристрелю как пса смердящего! На кол посажу! Куда вы меня тащите? Я генерал Люфтваффе!..Не трогайте меня!.. Вы что, не узнаёте меня? Я – генерал Люфтваффе!..
И всё же Головачёва сумели куда-то отволочь. В коридоре стало тихо.
Ковригин разделся и рухнул в согретую Натали Свиридовой постель. Одеяло и подушки пахли ландышами. В ландышах Ковригин сейчас же утонул и растворился.
17
Стыдно-то было стыдно. Но и не совсем.
Всё-таки мелкий, мерзкий человечек, живший в нём где-то, в неведомых Ковригину подпольях, порадовался, вскочил, подпрыгнул, руки потёр и утих. Но может, и позже будет подпрыгивать и руки потирать? И не раз? Мол, тобой брезговали, над тобой издевались, и теперь вот такой поворот парохода!
Но какой такой поворот? Каким таким угощением судьбы он удостоен? Случаем на гастролях. Женщине обрыдли партнёры по чёсу, удрала от них, сама не зная зачем, к будто бы некогда влюблённому в неё юнцу, может, в заблуждении, что он и теперь юнец и попрежнему сплетает ей сонеты из васильков и ромашек. Получалось, что в славе своей она осталась неудовлетворенной и недокормленной, ну, и её это дело, для него же дурман прошёл давно, думать же о каких-либо реваншах было бы скучно и не в его натуре. Жил он в спокойном отдалении от Натальи Свиридовой. Вот и хорошо…
И теперь утренние мысли о Свиридовой быстро были отогнаны бытовыми соображениями. Надо было купить билет на вечерний спектакль. Билеты, выяснилось, продавались и внизу, возле регистратуры. Но здесь имелись в виду покупатели состоятельные, и им предлагались места в первых рядах. А Ковригину хотелось засесть где-нибудь в уголке, там же пересидеть, перетерпеть и до финальной сцены…
– Это вам надо в кассах театра или в городских киосках…
Театр имени Верещагина снова напомнил Ковригину чистопрудненский «Колизей» – «Современник», из гостиничных же буклетов ему стало известно, что в пятидесятые годы здесь процветал и шелестел фольклорными юбками Дворец культуры обозостроителей. К удивлению своему, Ковригин узнал, что именем своим театр был обязан вовсе не художнику-баталисту с раскольничьим кустом на подбородке, а гладко выбритому господину с чёрной бабочкой, Виктору Васильевичу Верещагину, просвещенному заводчику из купчин, городскому Голове и местному Савве Мамонтову… Театральные кассиры мялись, мол, всё распродано, не говоря уже о местах в «уголочках», якобы какие-то нездешние комиссии ожидаются, чуть ли не от «Золотой маски», и от Станиславского, чуть ли не он сам, и от Гильдии актеров. И ещё какие-то гости понаехали, ансамбль прославленно-поздравительный «Генофонд» с ними, в буфетах уже изобилие. При этом намекали на какого-то Эсмеральдыча, с ним, мол, возможны постановки и решения всех проблем. Вопрос Ковригина: «А кто такой Эсмеральдыч?» вызывал оцепенение театралов. «Вы, что, приезжий, что ли?» – с испугом спрашивали Ковригина. «Я проезжий, – отвечал Ковригин. – Из Сыктывкара в Оренбург».
Мог бы назвать и Аягуз.
Но создавалось впечатление, что и в Аягузе про Эсмеральдыча непременно должны знать.
Разыскал Эсмеральдыча Ковригин в сквере возле чугунного бюста заводчика Верещагина. Плотный, шестидесятилетний мужчина, в картузе лионского таможенника, чувствовалось, что весь в шерсти, сидел в солидной будке (на боку её надпись: «Афроамериканцам скидка 75 %») в позе и должности (подтверждалось и реквизитом) чистильщика обуви. Исходил от него пьянящий дух гуталина. К добыванию Ковригиным пера Жар-Птицы Эсмеральдыч отнесся с пониманием, но сразу выкинул вперед кустистые же пальцы: «Десять номиналов!» «Ну, уж нет!» – запротестовал Ковригин. Если бы пьеса была не его, он бы, может, и не протестовал. Но десять номиналов – за свой же текст! «Вот потому-то у нас в городе нет приличной команды класса „Астон Виллы“ или, на крайний случай, „Ливерпуля“, – вздохнул Эсмеральдыч. –
