На вшивый театр ещё наскребаем, а на футбол – извините!» Доводы Эсмеральдыча показались Ковригину убедительными, и он сунул в гуталиновые руки десять номиналов…
– Если будете ставить на Хмелёву, – совсем уж доверительно зашептал Эсмеральдыч, будто картой пиратского клада желал одарить Ковригина, – можете и ошибиться. А вот об Ярославцевой подумайте. Если что, могу оказаться полезным…
– Премного благодарен, – сказал Ковригин. – Обязательно буду иметь в виду…
Что он обязательно будет иметь в виду, недоумевал Ковригин, кто такие Хмелёва и Ярославцева? Вроде бы фамилии эти он читал в афише «Маринкиной башни» на бульваре Маяковского. И рядом с гуталиновой будкой висела афиша. Но тут исполнители ролей перечислялись «посписочно», и узнать, кто кого играет в спектакле со сверканием меди, не было возможности. «Узнаем вечером», – подумал Ковригин.
Выходило, можно было предположить, что в Синежтуре изобрели и театральный тотализатор, на актёров здесь делали ставки и, видно, создали систему подсчёта очков, по какой и производили выплаты в кассах. Почему бы и нет? Чем труженики Мельпомены были хуже скаковых лошадей?.. И Ковригин отчего-то решил, что разъяснения к подсказкам Эсмеральдыча он отыщет в программке спектакля…
Впрочем, провинциальный картуз осведомлённого Эсмеральдыча, как и его особое отношение к афроамериканцам, всё ещё казались Ковригину сомнительными. Метрах в двадцати от будки чистильщика, для Москвы – музейной, Ковригин остановился, достал билет и принялся изучать его в опасении, что проезжий из Сыктывкара в Оренбург был справедливо признан местными мошенниками растяпой.
Нет, билет был правильный. Один в один с билетом в благородный храм Камергерского переулка. Особенными на нём были лишь слова: «Балкон, правый уголочек». Не правая сторона, а «уголочек». А Ковригин и искал место в «уголочке». Угодили. Уважили. К синежтурским же отклонениям от обиходов Ковригин начал привыкать.
Встав под чугунный, опять же с узорами, козырек крыльца булочной, Ковригин позвонил Дувакину:
– Пётр Дмитриевич, где деньги? Я вшив, голоден и нищ.
– Три часа как выслал.
– И что же не позвонил?
– Твоё приключение, а не моё. И твои корыстные заботы.
– Ну, спасибо. Кстати, мне повстречалась здесь Натали Свиридова. С кампанией. Играли Стоппарда.
– И что?
– Ничего, – сказал Ковригин. – Повстречалась, и всё. Сегодня они уехали. Может, в Москву. Может, продолжать чёс.
– Я рад за тебя, – сказал Дувакин.
– А я-то уж как рад! – рассмеялся Ковригин. – Да, и ещё, кстати. Тут рядом усадьба Журино. Думаю, съездить туда.
– Съезди, – согласился Дувакин. – За свой счёт.
Ни слова не было произнесено сегодня о сестрице Антонине и о том, обеспокоена она его отъездом или нет. Значит, не обеспокоена. И это никак не тронуло Ковригина. Зато он собрался обозвать Дувакина тираном, скупердяем, Гобсеком, да так, чтобы о бессовестном московском издателе узнал весь Средний Синежтур, но превратности жизни заставили его утихнуть, сжать губы, а лицом повернуться к стене булочной. Мимо него по отмытым дождём плиткам тротуара явно в направлении театра имени Верещагина прошествовала с аршином в спине самодержавная Натали Свиридова, только что инспектировавшая Семёновский полк. За ней проследовал генерал Люфтваффе Головачёв с отмытым под душем и вскинутым в небеса бронзовым профилем, а за тем – проплелись бурлаками удрученные тяжестями быта звёзды театра и кино Пантюхов с Сутыриным.
«Так, – сообразил Ковригин. – Надо бежать в гостиницу, изъять там подачку Дувакина, про спектакль до вечера забыть и пуститься в беспечное путешествие по светлому пока Синежтуру! А то ведь эдак изведёшь себя ожиданием…»
К удивлению Ковригина, деньги Дувакина в Синежтур прибыли. Пересчитывая их, Ковригин впустил в себя глупейшее соображение, при этом для него чуть ли не унизительное: а на банкет-то денег не хватит. «На какой банкет? – удивился самому себе Ковригин. – На какой такой банкет!?» В осыпавшиеся жёлтыми и багряными листьями времена, когда драматурги были большими и богатыми, а в драмах их, и даже в их трагедиях, лучшее боролось с хорошим, банкеты после премьер выходили куда более яркими и ароматными, нежели сами премьеры. Ковригин слышал о лукулловых пирах драмодела Софронова, стряпавшего одну пьесу за другой. У того банкеты шли в семи суточных актах.
Ковригин заскучал.
И расстроился.
Но сразу понял, что расстроился не из-за того, что не наскребет денег и на паршивенький фуршет (может, сама «Маринкина башня» не тянула и на фуршет с сидром). Нет, его расстраивало и тревожило иное: как бы он ни уговаривал себя относиться к пустяковой ситуации со смешком, пусть даже если она и угостит его конфузом, он то и дело всё же взбудораживал себя и нервничал, будто был творец с претензиями…
Купил себе место в «уголочке», вот и сиди в «уголочке». А пока – в город!
И Ковригин, с оглядками, мелким шажком, – не нарваться бы на звёзд театра и кино, отправился на привокзальную площадь.
День показался ему серым, но из-за скользящих, сдуваемых ветром нитяных струй, при возникающих на минуты там и тут в небе голубых прогалинах, его можно было признать и перламутровым. Однако эта волнообразная перламутровость Ковригина не умиляла. Вчера, как он понимал, его возбудили лирические восприятия неизвестного ему города с ожиданием скрытых в сумерках тайн и неопределённостей. Сейчас же он глядел на Синежтур глазами делового приезжего. А дело было у него одно, вчерашний же романтический город преобразовывался лишь в бытовое приложение к этому делу.
«Опять! Идиот! – урезонивал себя Ковригин. – Мы вроде бы договорились… Или тебя здесь заколдовали? Хватит!»
А сам думал, в каком наряде явится на спектакль и не купить ли в аптеке упаковку валидола. «Есть же фляжка, – вспомнилось Ковригину, – с тираспольским коньяком…»
Делового же приезжего Синежтур, выходило, нынче не особо радовал. Вокзал, оказалось, стоял на южном ребре-окаёме Блюдца, и в ясный день город от него можно было бы увидеть во всех подробностях. Но сейчас из всех подробностей глаз приезжего человека выхватывал прежде всего трубы с дымами, тяжёлые вертикали домен, градирен, коксовых батарей, придававших городу вид созидательно-солидный, но пожалуй, что и угрюмый. Развлекаться в таком городе полагалось бы со степенностями и оглядкой на моральные устои. «Маринкина башня» театра им. Верещагина была обречена стать спектаклем печально- драматическим. Впрочем, судьба Марины Мнишек этому и не противоречила…
И вчерашние весёлости, вызванные знакомством Ковригина с историей площади имени Каменной Бабы, сегодня улетучились. Единственно, что удивляло теперь Ковригина: отчего вблизи рельсов и паровозов поставили не чугунную бабу, что было бы логично при здешних привилегиях чугунам, а бабу каменную? Но когда Ковригин обошел и оглядел мраморное творение, признанное им Каллипигой, свои удивления он отменил.
Ничем мрамор не уступал чугуну.
Конечно, временная каменная баба соответствовала неаполитанскому варианту Афродиты-Каллипиги лишь своим прекрасным оголённым задом. Но оказалось, что эллинка и спереди, не менее задорно- обнажённая, была хороша, и не зря ей на не оговоренный пока срок доверили украшение площади. Из гостинничных же буклетов Ковригин узнал, что для дворца в Журине из Италии привезли копии греческих и римских мифологических персонажей, исполненные в семнадцатом веке. Что за красотка дежурила теперь на гранитном пьедестале, исследователи ещё не выяснили. В инвентарных же книгах бывшего дома отдыха «Журино», нынче частного владения, она числилась «женским телом осенних купаний» (может, и оголилась ради того, чтобы войти в воду). Дневному тщательному осмотру Ковригиным каменной бабы что-то мешало. Мелькали соображения из стереотипов: на кого же она похожа? Не на Лоренцу ли Козимовну – раз от италийских копиистов? Не на Марину ли Мнишек – раз тут семнадцатый век? Почему бы и нет? Но уж точно не на Натали Свиридову, проще была мраморная девушка, улыбчивая даже, и вовсе не надменная, не проглотившая аршин, а будто – облако переливчато-нежное… Но вдруг тут не обошлось без Хмелевой и
