– И с фотографиям всё в порядке? – не удержался Ковригин.
А никаких фотографий они и не сдавали.
– И с фотографиями всё в порядке! – заверили молодожёнов. – Распишитесь вот здесь и здесь. Спасибо. И поздравляем вас! В особенности Елену Михайловну Хмелёву. Вы теперь москвичка и прописаны в историческом районе города! Но уж в следующий раз, будьте добры, не задерживайтесь с получением новых документов…
– В следующий раз – непременно! – заверил Ковригин.
– Ну, Александр Андреевич! Вы меня удивляете! – с восторгом воскликнула Хмелёва уже на улице. – Не приятель ваш, похоже, в городе влиятельный, а вы сами… А, Сашенька? А говорил – полтора месяца, полтора месяца, столичные сроки… Вот тебе и сроки…
– Да я-то тут при чём! – в досаде буркнул Ковригин.
А сам со вниманием изучал обретённые документы. Не большой он был специалист в исследовании фальшивых штампов, подписей и водяных знаков, но в полиграфических тонкостях разбирался. И на первый взгляд можно было посчитать, что всё изготовлено благопристойно и с соблюдением государственной важности требований. Единственно, что могло озадачить (впрочем, очередная мелочь Ковригина уже не озадачивала), так это – хронологические несовпадения. Выходило (и в бумагах, просмотренных Ковригиным в паспортном столе), что они с Хмелёвой сочетались браком не сегодня, а две недели назад, и это подтверждалось бумагами из ЗАГСа с автографами его, Ковригина, и Хмелёвой. Но в увлекающейся стране, чьи жители выкладывали деньги, и немалые, за книги В. Хвостенко о новой хронологии, это и странностью признать было нельзя.
– Потом переварю, – заключил Ковригин. – Без бутылки хорошего виски не разберёшься.
– Давай сюда бумаги. Положу в сумочку, – сказала Хмелёва. – Дождь начал накрапывать.
– Лена, – сказал Ковригин, – у нас дома ни маковой росинки.
– Сашенька, – сказала Хмелёва. – Я сейчас будто мешком огорошенная. Нет ни аппетита, ни сил… вчерашняя дорога и наша ночная усталость догнали меня… И доканали… Сейчас бы рухнуть в постель… Да хоть бы на пол…
– Помнишь, где наш с тобой дом? Вот тебе ключи… Иди рухни… И восстанавливай силы и тело! Не я придумал про брачную ночь… А я пробегусь по магазинам.
– Обними меня! – сказала Хмелёва. – И ощути степень моей благодарности!
Ковригин ощутил. На виду торопливых, но любопытствующих сограждан. Среди плывущих и будто танцующих многоцветных и разноростных зонтов. И с того мгновения он мог думать лишь о Хмелевой, о том, какие удовольствия он может получить сегодня, о том, каким нежным, умелым и ненасытным самцом он будет с молодой женой. Через час, через два. И если даже она проснётся только к полуночи, он просидит рядом с ней и будет гладить её волосы. Почему просидит? Не выдержит и окажется с ней под одеялом… Ворчания и раздражения сегодняшнего дня с надеждами на то, что ситуация со синежтурской актёркой растянется на полтора месяца или вовсе развеется, отлетели в предгорние туманы… В «Алых парусах» Ковригин набил пакеты яствами, напитками, фруктами, зачем-то заскочил в аптеку, ощутил себя жертвой рекламы всяческих сомнительных «Виагр» и «Вука-вуков», ему стало стыдно. Зачем они ему, он сам был способен на подвиги! Вот бы посмеялись знакомые плейбои, узнав о его неоправданном порыве! Купил корзину цветов, а в газетном киоске приобрёл коробку свечей. А ведь «интимы» со свечами всегда считал банальной белибердой.
А тут, значит, разнежился.
Похоже, готов был сейчас же произнести слова о любви.
Но может, и пришло для этих слов время?..
В Богословском переулке привратница Роза будто бы ожидала именно его. Была возбуждена и даже дамский роман отложила.
– Александр Андреевич, – сказала, – а гостья-то ваша попросила передать вам ключи. Вот они.
– Она вышла куда-то?
– Да нет, – покачала головой Роза. – Я полагаю, не вышла. А съехала совсем.
– То есть как?
– А так. Вы же знаете женщин… Они же ненормальные… Эта ваша Лена выскочила с чемоданом, будто ошпаренная, отдала ключи и унеслась куда-то. Может, боялась с вами столкнуться… Вы свою квартиру осмотрите… Мало ли чего… А с меня потом спросят…
Забыв о лифте, Ковригин взлетел на свой этаж.
Записка Хмелёвой лежала на письменном столе.
34
Читать её Ковригин сразу не стал.
Опустился в усталости в кресло, закрыл глаза.
Вот тебе, бабушка, и брачная ночь!
Значит, «предбрачная ночь» или осуществление прав сюзерена оказались всё же оплатой услуги. Возможно, заранее предусмотренной. С услугой же поусердствовал одураченный идиот. Оно и к лучшему, посчитал Ковригин. Его сентиментальные нюни последних часов растерли грязным ботинком возле мусорного ящика. И поделом. К какому лучшему, тут же готов был возвопить Ковригин, если он лишался теперь половины квартиры?
Заслужил. Не гнался бы ты, поп, за дешевизной.
Ковригин застонал. Вместе со стоном выпустил из себя двухминутное матерное обращение. Неизвестно к кому.
«В двенадцать часов по ночам из гроба встает полководец…» – тотчас явилось ему. С чего бы? При чем тут полкодец-император, при чем тут переводчик с непомню какого поручик Лермонтов, при чём тут исполнитель арий и романсов Шаляпин?
«Нет, без бутылки хорошего виски не разберешься», – вспомнилось Ковригину. Виски не виски, а стакан водки, увы тёплой, он саданул. Открыл банку шпрот, макнул в масло кусок белого хлеба. А ведь действительно, подумал Ковригин, надо квартиру оглядеть, вдруг она («Хмелёва» или «Лена» даже и в мыслях Ковригин не сумел заставить себя употребить, лишь «она» и «она» либо «эта») впопыхах понапихала чужое в синежтурский чемодан? Нет, всё было на месте. И тогда Ковригин сообразил, что из кресла он поднялся вовсе не для того, чтобы произвести у себя ревизию с аудитом. А вот ради чего. Ради поиска, возможно, оставшейся от гостьи вещи. И не какой-нибудь несущественной мелочи. А вполне определённой и значимой вещи.
Чёрной вуали.
Осознав это, Ковригин выругался. Завтра же, решил, надо будет записаться на приём к психоаналитику. Но перед тем отправиться в Большое Вознесение и зажечь там свечки, не из тех, что способствуют развлечениям.
А ведь и он устал не меньше «этой». И всё же посчитал: прежде, чем утонуть во сне, надо хотя бы просмотреть записку, оставленную на письменном столе. Вдруг в ней его ожидали неожиданности, потребовавшие бы от него отмену сна?
Он бы им только обрадовался.
Всякое случается в жизни.
Но поводов к радостям или хотя бы к удивлениям не обнаружилось.
Почерк автора записки был знаком Ковригину по балу в Рыцарском Журинском зале. Только сегодня он выглядел более нервным, спотыкающимся, что ли, и от того – искренним.
«Милый, милый Сашенька, – начинала „эта“. Ну ладно, пусть будет – Хмелёва. – Последний раз могу назвать тебя „милым“ и „Сашенькой“. Дальше не имею права. Дальше буду именовать „уважаемым Александром Андреевичем“. Оправдываться ни в чём не стану. Просить прощения – тоже. Это бессмысленно и ничего не изменит. Тем более что цели мои (или романтико-эгоистические фантазии, требующие воплощения) Вам не открыты. В частности и по причине опасений увлечь (завести) Вас в неловкое, а то и рискованное положение. Увы, упования мои (относительно Вас) оказались легкомысленными. Не ожидала, что именно Вы втянетесь ключевым персонажем в мою столичную гастроль. Считаю, что виновата в том, что Вы без оглядок будто ринулись в московское приключение шустрилы из захолустья (обманщицы, мошенницы, и для этих слов есть основания; прошу Вас только не выводить мои поступки из натуры
