спрашивает Дувакин или насмешничает над ним.
– Выгоды! Смысл! – чуть ли не вскричал Ковригин. – Это я слышу от тебя, Пётр Дмитриевич? Какие тут могут быть выгоды и смыслы для неразумного существа с загребущими извилинами? Взял том Лермонтова, прочитал «Воздушный корабль», из примечания узнал, что узника Лермонтова посещал в орднунг-хаусе Белинский, застал арестанта в весёлом расположении духа, тот читал Гофмана и переводил «из Зейдлица» этот самый корабль. Теперь это информационное приобретение уляжется в моём мозгу и время от времени будет напоминать мне, что наш Михаил Юрьевич увлекался немецкими романтиками, и это мне приятно. Вот тебе все мои выгоды и смыслы! Занудливый начётчик, я то есть.
– Зачем ты попросил отыскать Лермонтова? – спросил Дувакин. – Шутил, что ли?
– В раздражении разбуженного шатуна, – сказал Ковригин, – может, и шутил… Но потом стало во мне что-то вариться… На ум пришли Фёдоров, философ, Платонов, Андрей, и Циолковский… Это когда я проснулся… В сущности-то первые двое больше любили мёртвые тела в надежде людей воскресить и усовершенствовать, переселив их на какие-нибудь благопристойные планеты… Тут и хороши были бы корабли Циолковского, тоже не слишком обожавшего человечество и планету Земля… Впрочем, кораблям его положено было бы быть не воздушными, а безвоздушными… Поманить, засунуть в них людские очереди и отправить их неизвестно куда… Да и манить не надо, сами приволоклись бы толпами, первый раз, что ли!
– Ты упрощаешь, – сказал Дувакин.
– Упрощаю, – чуть ли не с радостью согласился Ковригин. – Упрощаю! И уже забыл, отчего ко мне приклеились эти корабли? Ну да, ты ими намазал дирижабель. Разъяснил мне, что дирижабель – это такой большой воздушный корабль… Постой, – воскликнул Ковригин, – а ведь совсем недавно именно у Узкопрудного, на канале рядом с Клязьминским водохранилищем, сгорел и взорвался с хозяевами вместе ресторан-дирижабель? Не наследники ли этих хозяев и сунулись к тебе с требованием прославить дирижабели?
– Не знаю… не уверен… – промямлил Дувакин, будто глаза отведя (от чего?), – не слышал ни про ресторан, ни про пожар со взрывом… Ничего не слышал…
– Ну вот, прослышь, – строго сказал Ковригин, – и нанимай другого прославителя.
– Саша, – искательно произнёс Дувакин. – В прославители они жаждут только тебя… Не ведаю, по какой причине… Ну, якобы ты – золотое перо журнала… Вроде того… И вообще… И сулят большие деньги! Ты же сам знаешь, кризис… Есть ли он или его нет, но истерику и страхи на публику нагоняют. А именно наш читатель впечатлительный и при копейках. А эти и журналу обещают не дать погибнуть… Всего-то – тебе! – два дня работы, один день в архиве, другой – за компьютером…
– Ни за какие деньги никогда не продавался, – заявил Ковригин. Он не врал, но произнёс эти слова будто тетеревом-бахвалом на весеннем токовище. И были, естественно, случаи, когда он подхалтуривал ради благоудовольствий жизни. Хотя всерьез и не продавался.
Ему стало стыдно.
– Деньги большие… – не мог остановиться Дувакин. – Ещё и брошюрку рекламную намерены тут же издать, а там гонорар – виллу купишь… И нас спасёшь… О читателе нашем запуганном подумай… Заказчикам-то, похоже, и теперь деньги девать некуда… Кому война, кому мать родна…
Дувакин замолчал. И Ковригин молчал. Пётр Дмитриевич, по всей вероятности, закурил.
– Следующий-то номер с твоим Рубенсом готов и на днях выйдет, – произнёс наконец Дувакин. – А вот дальше…
Ковригин молчал, сопел обиженным ребёнком, нравилось. Но кто, Господи, обидел его? И чуть ли не с удовольствием ожидал слов об отмене заказа на истории Марины Мнишек и царевны Софьи. А потом – и деликатных намёков на то, что если дирижабель будет прославлен, то и отмены заказов не случится…
– Ладно, – сказал Дувакин, – ты не в духе, а я не люблю унижаться. Не желаешь поддержать журнал – твой выбор.
Ковригину стало жалко приятеля, он чуть было не произнёс слова примирения (а ведь и не было повода браниться с Пётром или серчать на него), но вдруг провозгласил с вызовом (не самому ли и себе?):
– Да! Не в духе!
И будто пудовым ключом затворил дверь в душу (или в этот самый дух, но, впрочем, сам-то он объявил себя вне духа!), а дверь оказалась тяжеленной, кованой.
И сразу понял, что теперь, хотя бы в ближайшие дни, он не сможет исповедоваться перед Дувакиным и испрашивать у того советов, а Антонине с неделю он не покажется на глаза. И стало быть, не выйдет ему облегчения. Заслужил дурацкой историей их отношений с Еленой Михайловной Хмелёвой. Лихорадкой этих отношений. С перепадами (перескоками, перепрыгами) в них, от чуть ли не высокомерия брезгливости до жертвенно-страстных умилений. С дурацкой ещё и потому, что не сумел управлять собственными чувствами и решениями. На поводке плёлся жалким мопсом.
– Так, – сказал Дувакин, – твои состояния мне известны. Ты не желаешь или не решаешься открыть мне что-то. Твои напряжения… Но с чего бы ты не в духе-то? Твои дела в Синежтуре просто прекрасны. Мне сообщили об этом.
– Кто же это мог сообщить-то? – засомневался Ковригин.
– Некоторые, – сказал Дувакин. – В их числе и сама Натали Свиридова. А она женщина – ироничная и не врунья. И зависть в ней не живёт. Чему завидовать-то? Её на днях пригласили в жюри то ли в Венецию, то ли в Берлин, она когда-то получала там премию за женскую роль. Она вчера мне рассказывала о твоих синежтурских удачах. С явной к тебе симпатией. Ты, кстати, сталкивался с ней в Синежтуре?
– Было такое… – тихо сказал Ковригин. – Было… Значит, успели вернуться в Москву…
– То, что она порассказала мне, это мелочи. Важнее для тебя – её интервью в «Культуре» и на разных радиостанциях, – сообщил Дувакин. – Там такие комплименты и тебе, и синежтурскому театру, и каким-то там местным красавицам актрисам…
– Хмелёвой? – не удержался Ковригин.
– И Хмелёвой… – подтвердил Дувакин. – И ещё. Она, Свиридова то есть, советовала мне срочно опубликовать твою пьесу, мол, «если вы не дурак». Я бы и сегодня попросил тебя принести пьесу, но толку- то что, если журнал накроется… Ба! Да не из-за этой ли Хмелёвой ты сейчас не в духе?!
– Опять в сон клонит, – сказал Ковригин и зевнул для убедительности. – Я тебе, Петя, позвоню завтра… Я подумаю…
– Погоди, Саша, – заторопился Дувакин. – Я раза три звонил на твой прежний мобильный… И слышал странное…
– Я тот телефон выбросил… – озаботился Ковригин. – Он давно разрядился… Я его расколол булыжником…
– И тем не менее мне отвечали.
– Кто? – удивился Ковригин.
– Не знаю. Мужик какой-то. Грубый, но в пределах нормативной лексики. Иногда говорил: «Пошёл в баню!». Иногда приглашал выпить с ним со словами: «Чтоб и вам хотелось!».
– Странно… – сказал Ковригин. – Странно… Надо разобраться… Но сейчас и вправду засну… Измотал меня этот Средний Синежтур…
И заснул. Но не сразу.
Прежде с тщанием, на какое был ещё способен, он перечитал бумаги Хмелёвой и исследовал костяшку. Теперь понял – она из мамонтового бивня. И не исключено, что её можно было отнести к ряду костяных пороховниц. Со времён Ермака и последовавших за ним землеустроителей Сибири в северных землях, близких к океану Ледовитому, находили кости и даже туши мохнатых великанов с коричневыми бивнями. На «костяшке» из семейного предания (если верить словам забавницы Хмелёвой) косторезами была оставлена сценка из рыцарской жизни с охотницами, а над её персонажами висело в ожидании событий ограниченное контуром из красной и синей линий некое тело, напоминающее дирижабль. Воздушный корабль! Вот тебе, Ковригин, и Воздушный корабль!
И сейчас же над Ковригиным, но не в высях, предназначенных воздушным кораблям, а над его потолком что-то злобно загремело, люстра принялась раскачиваться, побелка и штукатурка посыпались с потолка и стен. Гремело железо, будто пудовую гирю подбрасывали и не ловили, и она раз за разом падала на пол. Или же кувалдами выбивали пластинки паркета.
