состоянии разъединить губы и тела, никакой дворник или дружинник не мог бы помешать им.
– Сегодня будет у нас настоящая брачная ночь… – прошептал Ковригин.
– Да, Сашенька… да…
– Пойдём… И в твой теперь дом…
– Да, Сашенька милый…
Однако сразу уйти со свадебного действа им не было дадено. Они, будто бы ни с того ни сего, оказались главными фигурами нынешнего разлива бракосочетаний. Им по-прежнему орали «Горько!», их поливали не только шампанским и ликером «Амаретто», но отчего-то и молочной смесью для вскармливания младенцев и малороссийского Минздрава переводом настойки боярышника, на них с копьями предложений «увеселить» наперевес шли тамады-затейники, их – от докризисных щедрот – посыпали рваными балтийскими «латами», один из черноусых джентльменов подарил им «тойоту» кутаисской сборки (ключи, правда, не вручил, просто сказал, что дарит).
Словом, было выказано им уважительное внимание. Вполне возможно, что вызванное и прелестями молодой жены.
А Ковригин понимал, что им с Хмелёвой надо уже не уходить, а сбегать.
И дело было не только в нестерпимой необходимости Ковригина оказаться – и сейчас же! – в уединении с желанной женщиной. Полчаса назад ему было просто неловко находиться чуть ли не в дачной униформе (ковбойка, джинсы!) среди празднично одетых людей. Теперь же в своем миловании, пусть будто бы и оправданном росписями в гражданских бумагах и криками «Горько!», в своей неспособности разъединить тела, они с Хмелёвой стояли голыми посреди заинтересованной толпы, вызывая у кого-то зависть, а у кого- то (у педантов старой школы, скажем) и мысли о возможностях принятия эротики и неприличии порнографии.
Впрочем, ему ли, Ковригину, со влажностью в джинсах и при виде лучившихся веницейски-зелёных глаз Хмелёвой, было думать теперь о приличиях?
– Всё! Я больше не могу! Все здесь лишние, – прошептал Ковригин. – Бежим! Ты в эту сторону! Я – в эту! – Куда бежим? – спросила Хмелёва.
– Как куда? – удивился Ковригин. – Домой!
– Сашенька, – сказала Хмелёва, – чувства чувствами. Но ведь есть и дела…
– Какие дела? – нахмурился Ковригин.
Губы Хмелёвой снова прижались к губам Ковригина. Ласково прижались. Но без страсти. И на секунду.
– Сашенька, прости за назойливость… – трогательными были слова и глаза Хмелёвой, – но занятия любовью хороши, когда на душе спокойно…
– И что? – спросил Ковригин. Он начинал сердиться, и Хмелёва не могла не почувствовать этого.
– А то… – начала Хмелёва, и весь вид её показывал, что она свинья, что она скотина капризная и достойна гильотины, но это – завтра, а сегодня извольте выслушать и понять. – А то, что нам надо хоть на минутку заскочить в паспортный стол и навести там справки…
Тотчас же вблизи Хмелёвой из толпы вынырнул регистратор Цибуля-Бульский и радостно произнёс:
– Точно! Елена Михайловна права! Прямо туда сейчас вам и ехать! А то опоздаете. Приёмный день у них сегодня до двух часов.
– Ну вот! – захлопала в ладоши Хмелёва. – А ты, Сашенька, говорил…
– Только на две минуты, – проворчал Ковригин. – И сразу домой!
– Только на две минуты! – обрадовалась Хмелёва. – И сразу домой!
По поводу двух минут у Ковригина сомнений не было. Райотдел милиции и паспортный стол – это вам не ЗАГС в свадебный день. Там не побалуешь. И шампанским паркет не увлажнишь. Там наверняка очередь уставших или даже озлобленных людей, через их головы не прошагаешь и на ходулях. И главное – там потребуют какие-нибудь немыслимо-несуразные бумаги (денежные знаки Ковригин сразу убирал в скобки, взятки он давать не умел и не собирался когда-либо давать их) или даже потребуют фотографии для документов, а они в сумочке Хмелёвой, естественно, не сыщутся. Кстати, она и регистрацию пока не прошла… Странные чувства возникали сейчас в Ковригине… Должен заметить, что ещё в ЗАГСе при мыслях о милиции, паспортном столе и деловой озабоченности молодой супруги всяческие эротические растения в Ковригине тут же увяли (ну может, один кактус с колючками остался, но и тот не цвёл). Зато возникло желание досадить Хмелёвой, не самое злое желание (Ковригин злым и мстительным вообще не был), однако возникло… «Сама сбежит, – думал Ковригин. – Заскучает в коридорной мороке и сбежит. Я же ей в сутяжных делах помогать не буду. Пусть сама становится москвичкой… Сбежит, тогда и отправимся в семейное гнездо… Тут ходу-то минут семь…»
Отчего-то соображение о семейном гнезде вызвало у Ковригина чувство беспокойства. Или даже грусти. И опять какая-то смутно-выраженная реалиями женщина промелькнула в видениях Ковригина, знакомый запах её ощутил Ковригин, он напомнил ему о речной кувшинке. Кто она? Явно не Антонина… Ковригин сразу посчитал, что ни о какой иной женщине, кроме как о Хмелёвой, думать сейчас нет нужды, а томление его или грусть имеют до смешного бытовое происхождение: в их так называемом семейном гнезде нет ни напитков, ни простейшей еды, не говоря о деликатесах или лакомствах, способных благоустроить праздничный стол.
«Придётся мотаться в магазин, – теперь уже всерьез озаботился Ковригин. – Хотя бы и в „Алые паруса“».
На Малой Никитской Ковригин отпустил такси и отворил перед Хмелёвой дверь в милицейский дом.
Её, видите ли, пугали дни ожиданий. Теперь торопит минуты. Суть же нервическо-деловой поспешности ему, Ковригину, не разъяснена. В лучшем случае, посчитаем, из-за любезного желания щепетильной женщины уберечь дорогого ей человека от возможного лиха. Это предполагаемое желание, конечно, было Ковригину приятно, но рождало и недоумения. С чего бы вдруг он стал для Хмелёвой дорогим человеком? И стал ли? Ни про какую любовь к нему он не услышал пока от Хмелёвой ни слова. Да и нужна ли ему её любовь? Пусть Елена Михайловна постоит в очереди к паспортистке, для начала – с месяц, а он – поразмышляет. Да и ей, возможно, за недели бумажных хождений собственная затея наскучит. Или ей наскучат ночлеги в его спальне…
В тупиковом коридоре полуподвала действительно томились уставшие и раздражённые люди. «До обеда и справки получить не успеем», – подумал Ковригин. Спросил:
– Кто последний?
– Я – крайний. Но здесь вызывают, – сказал мужик лет пятидесяти, один глаз у него был центрально- азиатский, от киргыз-кайсацкой орды прекрасной Фелицы, другой – европейский. – Вы документы сдавали?
– Нет…
– Значит, сегодня и не вызовут…
Хмелёва прислонилась к стене, взглядом дав Ковригину понять, что намерена отстоять вахту до гудка («Ты постой, постой, красавица моя!» – пропел про себя Ковригин), он был в раздражении, голоден и съел бы даже гнусную овсяную кашу Геракла из аристофановских «Лягушек». «Что этих-то сюда пригнало? – подумал он о людях из очереди. – А что меня?» Женщина, полудремавшая на стуле возле Хмелёвой, оживилась и поинтересовалась, интонацией и звуками объявив о своём полтавском происхождении:
– Ваша фамилия случайно не Ковригина?
– Нет, не Ковригина, – Хмелёва произнесла это с высокомерием, чуть ли не Мариной Мнишек, но тут же сообразила: – Муж у меня – Ковригин!
– Та шож вы опаздываете! Тут всё выкликают каких-то Ковригина и Хмелёву!
При этом важная, видимо, дверь приоткрылась и выкрикнули:
– Ковригин и Хмелёва не появились?
– Появились, – Ковригин будто очнулся, скомандовал: – Лена, за мной!
Но Лена тут же очутилась впереди Ковригина. Снова был выслушан выговор. Впрочем, деликатный. Оказывается, их документы были выправлены неделю назад, а они не удосужились прийти за ними, что нынче в Москве могло показаться и странным. В удивлении Ковригин приоткрыл было рот и вот-вот принялся бы говорить, будто нуждаясь в оправданиях, что их только что, утром сегодня, расписали, но Хмелёва на всякий случай наступила ему на ногу.
