осуществлять.
– Ты шутишь, Сашенька, – обиженно произнесла Хмелёва. – А мне не до шуток.
– И я не шучу, – сказал Ковригин. – В отношения с московскими дьяками никогда не вступал и вступать не буду. Умасливать их я не умею и не стану.
– Как же быть? – Хмелёва выглядела расстроенной всерьёз.
– Не знаю, – сказал Ковригин. – Твои бы завоевательные деньги да какому-нибудь сообразительному дельцу со связями!
– Откуда же я его сыщу?
– Да что на тебя так давят эти полтора месяца! – сказал Ковригин. – Попробуй вытерпеть их. Нина Заречная всё готова была вытерпеть!
Они прошли мимо окаменевшего Есенина и теперь проулком с церковью Иоанна Богослова и южным боком бывшего театра Таирова и Коонен выходили к Большой Бронной.
– Полтора месяца… полтора месяца… – бормотал Ковригин, – они пролетят мигом… И ты о них забудешь…
При этом думал, как бы ему самому вытерпеть полтора месяца (кстати, почему именно полтора месяца, а не два или не два с половиной?), вечерний бульварный променад становился ему тошен. «Изведёт она меня своими нетерпениями. Если бы только нетерпениями…» Впрочем, её нетерпение даже обнадеживало. Вдруг она не выдержит, вцепится в какого-то умельца творить чудеса с прохождением документов и увлечёт его неслыханным гонораром… Но и сама при этом увлечётся.
– Сашенька, – сказала Хмелёва, – а нет ли среди твоих приятелей или даже приятельниц, эти-то посмышлёней и в быту толковее будут, какой-нибудь особы, способной чиновника на гвоздик повесить?
«Мысли читает! – вздрогнул Ковригин. – Был бы такой, или была бы такая, сейчас же пересадил бы Хмелёву на их плечи».
– Нет, – сказал Ковригин, – таких особ в моём распоряжении нынче нет. Тем более что возгорелась новая волна борьбы с коррупцией.
– А вот ты говорил (чуть ли не прозвучало: «Хвастал»), – не могла успокоиться Хмелёва. – Мол, есть вокруг тебя отчаянные кавалеры, какие ради красивой женщины… Ведь говорил…
– Говорил… Бахвалился. Цену себе набивал… Можно, конечно, поскрести по сусекам… Сегодня позвоню двоим…
Соврал. Никуда звонить не собирался. И не позвонил. Пусть сама впихивается в столичную жизнь. Интересно будет понаблюдать, какие проворства сумеет она проявить. Придётся терпеть её полтора месяца.
А если и не полтора месяца? А если и долгие годы? Это ведь и повеситься он в конце концов пожелает…
– Хватит кукситься, – сказал Ковригин. – Пообещал позвонить, сейчас и позвоню. И спать. Утро вечера, сама знаешь… Придём домой и сразу спать!
– А как же, Сашенька, брачная ночь? – спросила Хмелёва.
– Какая ещё брачная ночь! – рассердился Ковригин.
– Обыкновенная, – сказала Хмелёва. – То есть должна выйти необыкновенной. Я ведь предупреждала тебя.
В голосе её не было лукавства, присутствия игры, не было блажного каприза, но ощущалось волнение и неуверенность в себе, даже страх перед ближайшими часами её московской жизни, можно было предположить, что Хмелёва всерьёз относится к своим словам или к своему решению.
– Я ещё не привык к твоим шуткам и твоей логике, – сказал Ковригин (подумал: «И хорошо бы не возникла нужда привыкать!»), – но есть обиходная логика. Брачная ночь происходит после заключения брака. Ко всему прочему наш брак фиктивный, и, стало быть, никакой необыкновенной ночи у нас быть не может.
– Ты зануда, Ковригин, – остановилась Хмелёва. Схватила Ковригина за отвороты куртки, притянула к себе, нашла губами его губы. – Мало ли что будет сегодня и мало ли что будет завтра! А я хочу тебя сейчас! Считай, что у тебя, как у моего московского сюзерена, есть право первой ночи.
Ковригин всё ещё стоял на углу Большой Бронной и Богословского переулка. И будто бы что-то соображал в нерешительности и недоумении. Сказал, наконец:
– Но так или иначе фиктивность брака будет отменена. В нарушение наших договорённостей. А я человек слова.
– Я тебе, зануда Ковригин, талдычу о правах сюзерена на первую ночь! – рассмеялась Хмелёва, но, впрочем, не слишком радостно. – А ты цыпляешься за свои договоренности и понятия о чести.
– В Москве я твой опекун, – сказал Ковригин, – и взялся быть здесь твоим заступником и охранителем…
– Ты, Ковригин, – сказала Хмелёва, – не только зануда, но и дурак. Я хочу тебя. И вовсе не из благодарности… Но, может, я вызываю у тебя теперь чувство брезгливости?.. Тогда другое дело… Тогда ты во всём прав…
Она зашмыгала носом, возможно, уже мокрым, ладонью убрала влагу с глаз и нашла в себе силы скомандовать:
– Всё, Ковригин, под крышу и высыпаться!
При этом она взглянула на Ковригина, а стояли они на тротуаре под надзирающим за вечерней жизнью столицы столбом, и в высвеченных химическим светом коммунальных ламп снова увиделись Ковригину в веницейской зелени глаз Хмелёвой чуть ли не обожание его и уж точно – бескорыстие, а главное – её очевидный призыв к слиянию натур и тел. Ковригин сейчас же ощутил желание обнять Хмелёву и вышептать: «Я люблю тебя!»
Смог не вышептать.
И по дороге к месту проживания был благодарен себе за это.
Но недолго.
Ковригина трясло.
«Тряски, трясучки, трясеи…» – Ковригин пытался вспомнить, как в старые дни назывались на Руси лихорадки-лихоманки, но не смог вспомнить. Зато на память ему пришли тропические лихорадки, о них юному Ковригину было известно из книжек про мореплавателей и пиратские приключения с абордажами и чёрными метками. Там особо ушлые пираты были одноглазые и шустро передвигались на деревянных культях.
Так что обойдемся отечественными лихоманкамитрясеями, посчитал Ковригин. Тем более что тропических лихорадок он не испытывал. Но малярией болел. Помнил, как противно-пугающе волокло его ввысь, в неустойчивые волны дурного жара, готовые вот-вот прекратить его сознание, и как опрокидывался он в мокрый холод бесчувствия и безволия. И у трясеи этой не было исхода…
Но сейчас лихорадка Ковригина донимала иного рода. Для избавления от неё не требовалось хины. Не требовалось, похоже, и самого избавления. Напротив, взлёты в болезненно-колеблющиеся высоты и падения во влажную стужу страхов будто бы доставляли Ковригину удовольствие. Ковригин растягивал приступы своего состояния, и уж точно – не торопил их.
Знал, чем всё закончится…
Всё же – лихоманки…
В них – и приближение к лиху, и лихость (возможного) гусарского поступка, способного дать поворот судьбе.
Лихорадок-лихоманок, как известно, было семьдесят семь. По счёту восточных славян. Способов же лечения от лихорадок имелось куда больше. Проще всего было бы носить при себе нитку с двенадцатью узлами. Но обстоятельства могли заставить и пить настойку навоза на водке. Не придётся ли Ковригину добывать нынче целебную настойку?
«Опять начитанность прёт из меня! – выругался Ковригин. – Сейчас явно из-за того, чтобы оттянуть неизбежное!»
Привратница Роза дремала или делала вид, что дремлет, и то, что он не услышал от неё ни ехидств, ни похвал его гостье или его молодечеству, Ковригина порадовало.
– Ты укладывайся в спальне, – распорядился Ковригин. – Я лягу в кабинете на диване. Белье в тумбочке
