– А как же мы будем без свидетелей? Без подруги невесты? Без друга жениха? – сомнения снова вернулись к Хмелёвой.
– И без Мендельсона? – не смог удержаться Ковригин.
– Ну, без Мендельсона-то можно, – успокоила его Хмелёва.
– То есть вы всё же намерены перенести бракосочетание? – спросил регистратор.
– Ни за что! – воскликнула Хмелёва.
– Ни за что у вас не получится, – покачал головой регистратор. – Получиться у вас может лишь за что. Деньги у вас есть?
– Разве мы похожи на людей, – с гонором варшавянина поинтересовался Ковригин, – у которых нет денег? Регистратор оглядел Ковригина и Хмелёву со вниманием, и Ковригин понял, что именно на таких людей они с невестой и похожи.
Тут бы ему вывернуть карманы, обнаружить пустоту в них и продлить на испытательный срок в сорок пять дней неописуемое блаженство предбрачного состояния, но Хмелёва опередила его:
– Сашенька, разве ты не взял из дома деньги?
Это было унизительно, это был дурной тон, но Ковригину пришлось запускать пальцы в верхний карман замшевой куртки и предъявлять регистратору, а главное – соблазнённой им женщине – пачку денег, свидетельство его финансовой самодостаточности.
– У нас и дома есть, – успокоила регистратора Цибулю-Бульского Хмелёва.
– Замечательно! – регистратор одобрил пожелавших брачевания с утра, возможно, натощак. – Раз такое дело, можете заказывать и в долг, например, в свидетели хоть бы и бомжей, специально выписанных из Барабинских степей с таёжными дворнягами при бельмах на глазах. Из Большого – арфу любую, можно и не одну, а восемь штук – для Меньдельсона-то-Бартольди. Марш из его из «Сна в летнюю ночь» – пошлый, но для кризиса хорош, в меру дешёвый…
– Нас кризис не пугает, – важно начал Ковригин, но сейчас же придушил в себе бахвала. Шею тому свернул. Про яхту не дал соврать. И про народную команду «Спартак», чьи фанаты увлеклись на трибунах баннерной публицистикой.
– Можно, конечно, Туркана подогнать из Стамбула, – озаботился регистратор, – но его придётся ждать до восьми вечера.
– Туркан – пошлый и кривоногий, – скривила губы Хмелёва.
– Тогда можно Бедросыча. Этот и подешевле, и менее привередлив.
– Нет, – твёрдо сказала Хмелёва. – В минуты сочетания наших судеб ни в каких шутах-развлекателях и в эпиталамщиках под фанеру нет необходимости. Они будут лишними. Мы сейчас же пройдём на второй этаж. Мы и так навредили графику свадебных празднеств, где-то уже и пироги стынут, а мы – помеха ходу чьих-то семейных счастий…
– Быстрее разведутся и только благодарить нас будут, – словно бы для самого себя произнес Цибуля- Бульский, но тут же спохватился: – То есть я не это хотел сказать. Мои слова и нравственно несостоятельны. И противоречат скрижалям на Синайской горе. А вы правы. И потому – совет вам и любовь. И до свиданья.
– Спасибо, – сказал Ковригин. – До свиданья.
Слова «до свиданья» прозвучали лишними. На Втором, Праздничном этаже регистратор Цибуля-Бульский исхитрился оказаться проворнее наших молодожёнов. Кого-то, похоже, просветил на ходу, и всё пошло быстро. Да и с приплясами.
– Тебе не кажется, – в трёхсекундной паузе сумела вышептать Хмелёва Ковригину, – что мы должны отблагодарить Цибульского?
Ответить Ковригин сумел лишь через полчаса, стряхивая с ковбойки брызги шампанского (терпеть этот напиток не мог).
– Не кажется, – скучно произнёс Ковригин, он был уже произведён в мужья, но не уловил перемен к лучшему.
– Он так мил, так старается, – Хмелёва будто бы обиделась за мальчонку-угодника.
– Возможно, он влюбился в тебя, – сказал Ковригин. – Если тебе хочется, возьми и отблагодари его…
– Фу ты! – надулась Хмелёва. – Всё такой же грубиян и ревнивец!
– Семейные сцены и создают соответствие новым гражданским состояниям ячеек общества, – с удовольствием и с дикцией Фамусова выговорил Ковригин. – Но только этот Цибуля-Бульский здесь совершенно ни при чём…
– То есть? – удивилась Хмелёва.
– А то и есть, – сказал Ковригин. – У меня по поводу нынешних усердий ЗАГСа есть свои соображения и догадки.
Тут же Ковригин и вздохнул. Лучше б его соображения и догадки вышли ошибочными!
– Ты хочешь сказать, – и рот молодой жены Ковригина смог бы заглотить сейчас плод цитруса, – что ты позвонил вчера своему влиятельному приятелю?
– Да, позвонил, – соврал Ковригин и сам себя устыдился. – Позвонил. Ты уже спала. Но он не столько влиятельный, сколько пробивной и наглый. И врун. Однако он мне обязан… Впрочем, всё это не важно…
– Не важно! – согласилась молодая жена, оставшаяся в бумагах Хмелёвой Еленой Михайловной, а где- то на афишных тумбах в Среднем Синежтуре и дочерью сандомирского воеводы Мариной Мнишек. – Какой ты у меня молодец! А меня запугали днями ожиданий. Но ты молодец!
– При чём здесь молодец! – сердито сказал Ковригин. – Были бы деньги…
Похвалы Хмелёвой и собственное вранье стали ему противны. А уж слова о деньгах, вылетевшие из него, вышли и вовсе неказисто-бестактными, в них будто бы был подброшен намёк: мол, не пора ли приезжей даме вспомнить об обещанных средствах («Сколько потребуется…»), словно он уже потратился на услуги своего пробивного и наглого приятеля, хотя никакого пробивного и наглого приятеля у него не было и тратиться на затеи нежной девушки из Синежтура он теперь не намеревался. Но догадки по поводу «пробивного и наглого» вспомогателя в нём укреплялись.
– Извини, Лена, – сказал Ковригин. – Про деньги ляпнул по дурости. Ты о них от меня ничего не слышала, и от тебя о них никогда ничего не услышу.
– Но… – начала Хмелёва.
– Всё. Тема закрыта. Приказ главы семьи – закон для подчинённых.
– Подчиняться, – печально сказала Хмелёва, – я не умею. И управлять мною никто не научился.
– Я уж точно не буду учиться тобою управлять, – сказал Ковригин. – Но мои слова о деньгах забудь.
А выходило так, что он увязал в них, и досок или нарубленных жердей для устройства настила обнаружить поблизости не мог.
– Чем же всё-таки пугали тебя дни ожидания? – быстро спросил Ковригин в надежде отогнать от себя и от Хмелёвой финансовые бестактности.
Вопрос его вызвал мгновенный (и заметно было – неожиданный для самой Хмелёвой) взгляд на часы, будто Хмелёва держала в мыслях какие-то обязательные сроки или она куда-то (либо к чему-то) боялась опоздать, а это опоздание могло привести к печальным событиям.
– Нет… это я так… не встали ли часы… – смутилась Хмелёва. Но сейчас же собралась, глаза её снова лучились любовью к Ковригину (или хотя бы обожанием столичного благодетеля): – Ничто меня, Сашенька, не пугало! Да и что может меня напугать или заставить грустить, если ты, Сашенька, рядом со мной!
И она чмокнула Ковригина в щёку.
– Горько! – тут же вскричал проходивший мимо гость или свидетель празднества, возможно, что и бомж, по версии регистратора Цибули-Бульского, специально выписанный из Барабинских степей, но приодетый на Пресне ради соответствия торжественному обряду. Во всяком случае, отрабатывая приглашение в свет и светский же наряд (пусть – на прокат и на время), минут пять без нарушений дыхания он выкрикивал, выпевал и выплясывал «Горько!», при этом и дирижировал сразу же явившимся ему на подмогу горлопанами и славильщиками.
А Ковригин с Хмелёвой пять минут стояли, прижавшись друг к другу влюбленными в подворотне, не в
