Самборской шляхтянки). Были благостные минуты, когда я полагала, что Вы увлечены мною как человеком и женщиной. Эти минуты могли изменить меня. Слава Богу, я ошиблась. Вы любите другую женщину и думаете о ней. Если Вы этого не знаете, и такое бывает, поверьте моему обостренному чутью. Долгие годы мне придётся жить с чувством досады и тоски из-за того, что я воспользовалась простодушием (и наверняка кратковременной влюблённостью автора в исполнительницу роли его героини) бескорыстного и благородного человека. Обязана уверить Вас в том, что никаких сверхъестественных средств в наших с Вами отношениях я не применяла, никаких зелий и приворотов не подсовывала, я простая девушка Лена Хмелёва, инквизиторы со мной бы заскучали. А ведь могла бы выпросить у Вас пьесу о царевне Софье Алексеевне. Средства известны. Это было бы гадко. Да и зачем? Похоже, из актрис я уйду. И дело тут не в умении терпеть, а в ином… А вот Вы меня удивили и озадачили. Всё у меня (с Вами) в эти дни понеслось и взлетело винтом. С чего бы это? На какие чудеса Вы способны? Впрочем, этот вопрос бестактный… Ну, вот и всё. То есть мне ещё многое хотелось Вам сказать, но поставлю этому хотению забор. Я и так надоела Вам. А уж при чтении этих строк, полагаю, Вы материтесь со вкусом. Всё, исчезаю из Вашей жизни. Прошу, не ищите меня. И сгоряча в ближайшие дни. Тем более, что я и сама не знаю, что и где (и кто) будет со мной в ближайшие-то дни. Лучше злитесь на меня издалека. Но Вы, к несчастью, и не умеете злиться. Не ищите и потом. Когда потом? Через годы или не знаю когда… Когда всё сложится и определится в моей жизни и в моей сути (откуда я – из водевиля или из высокой драмы) и я пойму, ради чего я суетилась нынче, втягивая в свою суету и Вас, уважаемый Александр Андреевич. Я и сейчас бы не стала прятаться от Вас, и тогда не стану прятаться. Но что вышло бы из нашей с Вами встречи? Ничего. Ничего, кроме скучных и бесполезнозапоздалых объяснений (воспоминаний?). Слеза моя на бумагу тут не капает, рассмейтесь Александр Андреевич! Вот только… Жалею об одном. Почему вы, Александр Андреевич, поставили именно на Древеснову? Конечно, она не без способностей и крепка женской силой, но ставить на неё!.. Досадно. Очень досадно. Впрочем, надеюсь, рано или поздно ваша правота откроется.
Да, Александр Андреевич, прошу вас, не рвите и не выбрасывайте в сердцах папку, ту, что слева от записки. Там две бумажки, существенные для меня, и там ещё вещица – Вам на память из наших семейных преданий.
Теперь всё. Не поминай лихом, милый Сашенька. Целую тебя. Елена».
В существенных для Хмелёвой бумажках Ковригин прочитал вот что. В первой Хмелёва отказывалась от прав на жилплощадь в доме по Богословскому переулку и обещала, что, какие бы ни сложились обстоятельства, участвовать в разменах ковригинских квадратных метров и тем более в присвоении их она не будет. Вторая бумажка была Согласием на развод. Если бы гражданину Ковригину захотелось хоть бы и завтра развестись с ней, она без всяческих условий и претензий готова была немедленно согласиться с разводом, потому как произошло невыносимо-бытовое несовпадение их натур. Вещичкой на память из семейных преданий оказалась какая-то костяшка, рассмотреть её толком у Ковригина не было уже сил. Он успел лишь подумать: «А новые-то документы с печатями она все же забрала с собой…» – и рухнул на диван.
Всё же обнаглела девка: «Не поминай лихом, милый Сашенька…»
Впрочем, на всё ему было наплевать.
Он спал часов пятнадцать, и спал бы дальше, если бы не звонок Дувакина.
– Ковригин, это ты? – спросил Дувакин. – Ну, слава Богу. Ты где?
– Во сне! – буркнул Ковригин.
– Я не о том. В Москве или в Синежтуре?
– В Москве…
– Опять слава Богу. У меня к тебе задание. То есть заказ, срочный и денежный.
– Ты и так озадачил меня совершенно ненужными мне ещё десять дней назад Мариной Мнишек и царевной Софьей.
Дувакин замялся, примолк и лишь потихоньку, кряхтя, возможно, и со стонами принялся выползать из завалов обрушенного небоскрёба.
– Саша… – начал он. – Кризис, понимаешь, кризис! Ты слышал о кризисе?
– И на какую же историю богатый заказчик решил поменять истории Мнишек и царевны Софьи?
– На историю дирижабеля…
– Кого? Чего?
– Дирижабеля, – неуверенно произнёс Дувакин. – Дирижабеля. Это такой воздушный корабль… Большой…
– Ты помнишь «Воздушный корабль» Лермонтова? Прочитай мне его.
– Наизусть я не помню…
– Вот когда вспомнишь, разбуди меня снова… Но не раньше, чем через два часа… Я на самом деле устал…
И тут же уснул снова. Правда, перед тем почти со слипшимися веками промочил горло апельсиновым соком, а подумав, явно уже в дремотном видении, выпил для крепости сна ещё и полстакана водки. Тогда и уснул.
Дувакин позвонил не через два, а через пять часов. Тонкая, сострадающая натура! Ковригин был уже в полном сборе, омытый прохладными струями душа, выбритый, сытый, с крошками пшеничного багета в уголках рта, сидел за письменным столом, держал перед собой бумаги Хмелёвой и желтоватую костяшку, формой своей – рогалик! – вызывающей мысли о чешском пиве. Впрочем, и пиво, пусть и не чешское, в банках и в кружке имелось вблизи Ковригина. Чего он только не приволок вчера домой в пакетах «Алых парусов». Раков не приволок, вот чего! Походил, походил мимо них и купить не решился. Денег, показалось, не хватит. Теперь у него забит холодильник, а кормить и поить некого, половину провизии, если не всю, придётся потом выкидывать! Хватит, приказал себе Ковригин, хватит! Никаких оценок своей краткодневной дури, никаких мыслей и догадок по поводу таинственных (для него) капризов провинциальной актрисы! Оговорил это ведь уже с самим собой, и хватит!
– Ну что? Проснулся? – спросил Дувакин. – Пришел в себя?
– Пришел, – сказал Ковригин. – Но пришёл в себя сердитого!
– Значит, толку из делового разговора не выйдет?
– Не выйдет. В особенности, если речь снова пойдёт о дирижабелях.
– Стало быть, ты и не проснулся, – сказал Дувакин. – Подождём… Кстати, почему и заказчик, и ты произносите именно «дирижабель»?
– А кто заказчик?
– Не знаю. Пока разговоры ведем телефонные. С объявлением намерений.
– Нет, кто он, в смысле – женщина, мужик?
– Голос мужской…
– Хорошо. Объясню про дирижабели… У меня в Узкопрудном жили и живут родственники. Яхромские рассеялись по всей Савёловской дороге… Одна из двоюродных сестёр проживала в Узкопрудном именно на Дирижабельной улице и работала на дирижабельном заводе. Эгоизм русского языка. Для немцев – мармор, для нас удобнее – мрамор. Или выговори попробуй – дирижабльный завод! Выходит, твой заказчик родом из Узкопрудного… Во всяком случае с Савёловской дороги, может – из Лобни, может – из Яхромы… Но откуда в Лобне или Яхроме богатые заказчики?
– Оттуда! – вздохнул Дувакин. – Под рваные матрацы с клопами деньги засовывали… Увы, шучу. Это завод для Умберто Нобиле, что ли, строили?
– Ну да, для генерала… Дирижабли тогда были в моде. В войну из моды вышли. Сейчас снова к ним интерес. Воздушные корабли третьего тысячелетия… Кстати, почему ты не читаешь мне Лермонтова?
– А надо?
– Уже не надо. Сам отыскал. Сначала поставил диск Шаляпина с «Ночным смотром». А там, оказывается, к встающему из гроба императору воздушный корабль в двенадцать часов не прилетает. Является Бонапартово воинство на воздушных конях. А вот у Михаила Юрьевича в двенадцать часов по ночам Воздушный корабль тут как тут…
– Что тебя так увлёк воздушный корабль? – удивился Дувакин.
– Сам мне его подсунул, – сказал Ковригин.
– Ну, и какие выгоды и смысл в этом увлечении? – спросил Дувакин, и Ковригин не понял, всерьёз ли
