Зачем нам враги

– Правда?

– Клянусь вам. Вы очень взросло… выглядите.

У Рослин дернулся рот – то ли она хотела улыбнуться еще шире, но передумала, то ли ей вдруг стало больно.

Эллен молча взяла кусок мыла, окунула его в воду – не холодную и не теплую, как и прежде. Медленно поводила, глядя, как плавится поверхность бруска, превращаясь в пену. Стояла так, пока мыло не размякло в руке. Потом подалась вперед.

Рослин сморщила нос.

– От тебя дурно пахнет.

Эллен могла бы сказать, что изведенный только что кусок мыла стоил едва ли не пятую часть всех их наличных денег. Но она сказала только:

– От вас тоже, миледи.

И тут же опустила глаза – боялась убедиться, что ее поняли правильно.

Ладонь Эллен, покрытая толстым слоем жирной пены, легла на плечо калардинской княжны, скользнула ниже, на руку, от руки снова к плечу, на шею, на грудь, на живот… Рослин лежала, запрокинув голову назад и глядя в низкий потолок мансарды; на стенах дрожали тени, за окном раздавалось протяжное пение, которое не сразу можно было отличить от песни погонщика волов, но она была совсем другая.

Пены оказалось слишком много, и Эллен сняла часть левой рукой. Рослин лежала обмякшая, бессильная, будто кукла, и руки Эллен скользили по ее распростертому телу, и вода, срываясь с краев кадки, гулко стучала по полу: кап… кап-кап… кап… кап…

– Я убила твоего ребенка.

Руки Эллен не были руками Эллен: это она была Эллен своих рук. Они давно уже ей не принадлежали – они зажили своей жизнью в день, когда хозяйка начисто забыла о них, пока их заливал шипящий воск. И в тот день преданные руки прокляли свою хозяйку и отреклись от нее. И сейчас, когда она умерла, они продолжали размазывать мыльную пену по телу ее убийцы.

Рослин знала, что Эллен не может ответить, – потому, видимо, ответа и не ждала. И продолжила сама, не меняя позы и все так же глядя в потолок:

– Два года назад. Это было два года назад, за месяц до гибели Рассела. Я тогда только недавно выучила новый рецепт. Нашла в старой книге, я ее купила у старьевщика за бесценок. Там разные были, больше все как лечить. А один был – как убить нерожденного ребенка. Тоже вроде бы как лечить, только мать. Избавить женщину от тягости, так там было написано.

Она чуть повела головой, будто ей было неудобно. Тяжелая масса волос заколыхалась, вода застучала по полу чаще: кап-кап-карапкапкап.

– Я нашла его и подумала: вот это я уже могу. Я не собиралась… просто подумала тогда: вот, уже могу это, знаю как. Есть все нужные травы, и слова легко смогу выговорить – они там несложные. Попробовала на дворовой собаке, Лерте – помнишь Лерту? – получилось. Только Лерта тоже умерла, и я решила так больше не делать, мне… – Она говорила легко и ровно и вдруг умолкла на полуслове, а потом так же легко окончила: – Мне страшно стало. Я просто попробовать хотела, а не кого-то убивать.

Она шевельнула ногой, круглое детское колено показалось над водой. Рослин осторожно распрямила ногу, вытянула ее, положила на край кадки. Вода хлынула потоком – на пол и на юбку Эллен. Но юбка Эллен тоже жила сама, отдельно, ей было все равно… и Эллен было все равно – она была где-то очень далеко, когда ее руки заботливо легли на бедро княжны.

– Ну вот… а потом ко мне пришел мой братик. Я знала, что он меня боится и считает… считает… сукой, – почти радостно добавила она, будто вспомнив. – Он редко ко мне приходил. И я так обрадовалась, что он пришел. Думала, может, он поиграет со мной. Он и… поиграл. Сказал: ты ведь моя любимая сестричка? Я говорю: да, Рассел, да, я твоя любимая сестричка! Я заплакала, когда это сказала. А он говорит: любимая сестричка поможет любимому братику? И я сказала: поможет, конечно, поможет… И он тогда рассказал, как ты ему надоела, и что у тебя будет ребенок, и что это плохо для всех нас. Сказал, что, если это будет мальчик, ты убьешь его и папу, и твой мальчик станет князем. И меня ты тоже убьешь, он так сказал. Я сначала не понимала, чего он хочет, а он сказал потом: я же знаю, ты ведьма. Я очень хорошо запомнила, как он это сказал тогда: ведьма. Сказал: ты же ведьма, ты должна знать, как это можно исправить. А я знала, только вот перед тем как раз узнала. И я так сделала… как Рассел меня просил. И он больше никогда меня не просил, потому что через месяц умер. Его тальварды убили и… сделали пояс из его кожи. А еще через месяц ты родила того мертвого мальчика…

– Девочку, – сказала Эллен. – Это была девочка.

Рослин подняла голову – то ли правда мучительно медленно, то ли Эллен казалось, что все в мире застыло вместе с ее сердцем. Облокотилась о край кадки, повела шеей, словно ей было тяжело держать голову под весом копны мокрых волос; на мокрых волосах прыгали отблески пламени…

Калардинская княжна Рослин посмотрела в глаза своей служанке Эллен.

Глаза Эллен не были глазами Эллен – в тот миг перестали, отказались от нее. Потому что не смогла бы Эллен смотреть своими глазами на сказочно маленькое, голое, мокрое, прекрасное чудовище и не вырвать ему сердце голыми руками. А этим глазам было все равно. Эти глаза смотрели в глаза маленькой девочки и видели в них столько смертельного горя и черной, как преисподняя, тоски, что Эллен хотелось кричать от боли – то ли за себя, то ли за нее, то ли за них обеих. Эти глаза, предавшие Эллен, почти видели, как тот, кого она так любила, приходит не к колдунье, которой надо платить (а ты всегда был скуп, Рассел, это был твой единственный недостаток, ведь никто не совершенен), и не к лекарю, который может проболтаться, а к маленькой сестре, которая так одинока, одинока- одинока и которая убьет кого угодно за ласковое слово от своего брата… или отца… или матери, но нет, ведь все боятся ее – они еще с самой колыбели ее боялись, потому что она не плакала, не кричала и родилась с открытыми глазами, которые говорили: я все понимаю … А теперь не понимала, ничего не понимала, как, почему, почему я, Рассел, но я же готова ради тебя…

На что я готова ради тебя?

Рассел, любовь моя, на что я готова ради тебя, подумала Эллен. Бросить все, бежать во враждебную страну, жить одним днем, запретить себе думать, казаться дурой, быть дурой, чтобы ни на миг не видеть того, чем ты был на самом деле… «Глупая женщина», – насмешливо прошелестел голос Глэйва в ее голове, и она послушно подумала: «Да, я глупая, потому что только глупой можно любить человека, который убил нашего ребенка руками своей девятилетней сестры, а я так хотела его любить… и только не спрашивай меня почему, я сойду с ума, если не отвечу».

Рослин рыдала. Сев в кадке, охватив руками колени, дрожа так, что расплескивалась вода. Плакала по- детски, отчаянно, навзрыд, очень громко, жмурясь и широко раскрывая рот. Ты тоже была глупой, малышка, устало подумала Эллен. Тоже притворялась глупее, чем есть, потому что нельзя ведь думать о том, что ты сделала, и о том, почему ты это сделала. Ты простила бы себе, если бы не та собака, верно? Лерта, так ее звали. Ты тогда увидела сотворенную тобой смерть и испугалась – а от этого страха тебе стало еще страшнее. Испытай ты удовлетворение или азарт – дальше было бы легко… но легко не было. Вовсе нет.

– Н-не-навижу тебя… – выдавила Рослин сквозь рыдания. – Не-на-ви… жу! Ненавижу… тебя-я…

За то, что из-за меня в девять лет ты стала убийцей, верно, малышка?

Только вот кем же я стала из-за тебя?..

Эллен взяла девочку за плечи, подняла, отерла ее простыней, помогла надеть сорочку. Потом отерла руки и, поднатужившись, подняла кадку с грязной водой, чтобы вытащить ее во двор.

Рослин стояла посреди мансарды босиком, ее била дрожь.

Эллен толкнула дверь ногой, та отворилась с тихим скрипом. Эллен перешагнула через порог и, обернувшись, мягко проговорила:

– Теперь у вас есть враг, маленькая госпожа.

На пристани пахло мочой, рыбой и тысячью тел. Все очень яркое и очень грязное: мелькали непроницаемые лица с масками одинаковых эмоций, и все это было неживым. Хотя казалось – живее некуда. Страна некромантов…