Может, он был ангелом-разведчиком, этот Жан, своего рода небесным Штирлицем, не одолевшим дьявольского соблазна при исполнении служебного долга?
Я не понял.
— Жан был моим первым мужчиной, — Ламья понизила голос почти до шепота.
Мы лежали в одной из спален. Маруся спала, положив руку мне на грудь.
За окном синело кислое январское утро, клубящееся густым туманом.
— Познакомились, когда мне едва исполнилось шестнадцать, — продолжала девушка. — Тогда я еще не поменяла пол. Да и почти ничего не смыслила в этой жизни. За исключением того, что нужно кого-то любить — иначе сердце останется маленьким, недоразвитым.
Я улыбнулся. Как нас только в детстве не обманывали! Если бы размер сердца зависел оттого, как много и честно любит человек, две трети мира имели в груди комочки величиной с грецкий орех.
— Мы общались как друзья, Никита, настоящие друзья. Хотя Жан старше меня на двадцать с лишним лет. Ходили на дискотеки, в бары, на выставки художников. Я рисовала тогда, а Жан кое-что смыслит в этом, он в свое время учился в Лондоне. Однажды Жан подарил цветы. «Почему? — спросила я. — Разве мужчины так поступают с мужчинами?» «Да, — ответил он. — Если они хотят выразить чувства».
— Вы и сейчас дружите? — спросил я, чтобы что-то сказать. Мне вдруг стало скучно. Вспомнил, что цветы и прочие подарки могут служить компенсацией за недостаток сильных чувств.
— Да, мы дружим. Но не более того. И редко бываю в Стамбуле.
— А Дениз?
— С Денизом не дружим. Так, делаем вид. Когда-то он мне очень нравился. Я к нему даже привязалась. А потом поняла, что не единственная. Меня просто использовали для удовольствия. Было очень тяжело.
— Это всегда тяжело, если ты живой человек, а не пепельница, или барабан.
— Каков же выход, Никита?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Когда вернулся домой, на улице уже стемнело. Жале не было. Собрал вещи и в последний раз оглядел нашу комнату. Странно, я совсем не испытывал грусти. Как будто выходил за хлебом.
На душе было спокойно. В жизни открылось окно, из которого нужно было выпрыгнуть, чтобы снова отрасли крылья. Вернее, я сам его открыл.
Я стал ждать Наташиных побед, словно собственных, а это тупик. Если мужчина проигрывает несколько раз подряд, он должен остаться один и объявить себе Чрезвычайное Положение. Иначе потом будет не ясно, кому рожать ребенка и кормить материнским молоком.
На кровать положил записку.
Ухожу.
Свободна в любых поступках.
Спасибо.
Не ищи…
…
В таком духе.
Идиот! Можно подумать, после добровольного отказа, Наташа стала бы меня разыскивать!
— Не мучайся, — сказал Тунч. — Конечно, можешь ночевать и здесь, в баре. Но зачем? Есть же Ламья. Отнесись к ней как к другу. Как ко мне, например. Я пригласил бы тебя к себе домой, но у нас нет места.
Я знал, что остановиться у Тунча невозможно. Он жил с родителями и двумя младшими братьями где-то на окраине города в маленьком ветхом доме, собранном чуть ли не из картонок из-под сигарет. Часто он оставался ночевать наверху, в подсобке, где жил Ганнибал. Там лежало несколько матрацев, подушки и одеяла. Туалет был за стеной. Бармены иногда водили туда девчонок.
Появился Дениз и заказал виски.
— Неплохо повеселились? — сказал он, отхлебывая из стакана. — Ты молодец. Кстати, что не заходишь в агентство? Или бар приносит больше?
Я вежливо улыбался. Это было моей работой.
— Обязательно зайду.
— Привет Наталье! Надеюсь, она не болеет…
Дениз допил виски и направился к выходу.
— Чего это он так быстро смылся? — спросил Тунч.
— Не знаю.
— Это он к тебе приезжал, — усмехнулся Тунч и странно посмотрел на меня. Словно засомневался, не произошло ли между мной и Денизом чего-нибудь.
После разговора с Денизом стало тревожно. Это было связано с Наташей. Как будто ей угрожала опасность, и эта опасность исходила от Дениза.
В полшестого утра я был у Ламьи.
— Прости. Пустишь на пару дней?
Понимал, что так поступают только полные кретины, что надо было хотя бы позвонить. Но я начинал новую жизнь, и в этой жизни хотелось быть бестактным.
— Конечно! — обрадовалась Ламья. — При условии, что… Впрочем, никаких условий.
Ламья сварила кофе. Сели у окна и стали смотреть, как небо над соседним домом светлеет и в доме зажигаются окна.
— Почему они встают так рано? — спросил я. — Сегодня же праздник.
— Видимо, к ним тоже нагрянули гости, — пошутила Ламья. — Хочешь выпить?
Не хотел, но согласился. Весь вечер не выпил ни капли.
Ночь на Буюкодаре можно было записать в разряд снов или пьяного бреда.
И забыть.
Или не забыть…
Во всех случаях требовалось выпить, чтобы голова и тело быстрее соображали.
— Почему ты ушел из дома? — спросила Ламья.
— Перестало получаться совмещать любовь с борьбой за существование… Смешно звучит, правда?
— Нет. Ты говоришь искренне, над этим нельзя смеяться.
— Можно, Ламья. Жизнь как раз предпочитает высмеивать таких, как я — легко открывающих сердце и, значит, слабых.
— Выпей, — сказала Ламья. — Тоже выпью с тобой.
Она плеснула в стаканы густой темный ром.
— За то, что ты не прав, Никита. За то, что искренние люди — самые сильные на земле. Потому что не бояться быть честными там, где всего сложнее — в чувствах.
— Почему ты такая мудрая?
— Я не мудрая. Иначе я давно была бы счастлива. Почему ты пришел именно ко мне?
— А к кому? Ты мой единственный настоящий друг в этом городе.
— Друг — это скорее относится к мужчине. Мужчины ценят дружбу и умеют дружить. А я женщина, хочешь ты или нет. Дружба для меня — вещь сомнительная, а иногда — враждебная.
Я пожал плечами. Что проку говорить об этом, если не знаешь, останешься здесь через день, через час? Как много мы произносим ненужных слов!
Пододвинул стул и положил руку ей на колено. Пола халата соскользнула, обнажив гладкую кожу. Наклонился и поцеловал. Ламья погладила меня по голове. В движении было что-то материнское.
— Ты не устал? — спросила она.
