— Да, не хотела бы я так жить, как они с матерью. Всю жизнь сомневался он в ней. Такое не случается без повода, — думала баба.
— И все же поеду к нему. Будь, что будет. И в ближайший выходной села в автобус, направлявшийся на окраину.
К Захарию в это время пришли две старухи. Нет, они не принесли обувь в ремонт. Попросили его сплести две корзинки для наседок, где те могли бы высидеть цыплят.
— Нужна лоза. А где возьму сухую? Все деревья в листьях. Нельзя с зеленых плести корзинки. Не та пора, дождитесь осени, девчата! — подмаргивал старухам.
— Мы-то ождем, а вот куры одолели, квохчут, место для гнезда ищут. Яйцы берем из-под них, они руки клюют. Время ихнее пришло. Оне, как человеки, птенцов хотят выходить. Своих детей! Уж ты, голубь, уважь, придумай что-то, выручи. Куры в тазу иль в бочонке насиживать яйцы не хотят. Им культуру вместе с уваженьем подай. Как путные бабы, условия требуют, к петуху пристают, чтоб вступился за них, во, окаянные, даже ему голову долбят.
— А свои старики чего не подсобят? — спрашивал Захарий.
— Их самих хоть в лукошко сажай, во двор не выползают. Только по нужде. А как сплести корзинку — напрочь позабыли. Не видят, и сил уже нету. Навовсе смылились наши петушки. Хоть ты подмогни! — уговаривали бабки, выставив на стол сметану и молоко, чтоб Захарий быстрее согласился, и человек не устоял.
Едва старухи собрались уйти, в дом вошла Ирина. Поздоровалась со всеми, заметила, как по лицу Захария пробежала тучка, сползла улыбка, человек нахмурился.
Кого другого, а Ирину не ждал. Искоса глянул на нее, встал с чурбака, проводил старух до калитки, пообещал в три дня выполнить их просьбу В дом вернуться не спешил. Ирина терпеливо ждала. Отступать ей было некуда.
— Чего это вы ко мне заладили? Только вот намедни Женька был, то Валентина возникала! Пошто в доме не сидится. Какая блоха вас грызет? Какого черта от меня стребовалось? Иль снова где-то лопнуло, а мне латать предложите, — сдвинул человек брови.
— Нигде не порвалось. Все путем, понемногу налаживается и у нас. С долгами развязались. Теперь руки, ноги свободны. Вздохнули малость. От звонков не вздрагиваем. Сами при деле.
— А чего приехала?
— Соскучилась, — ответила глухо.
— Ладно тебе брехать. Кто б другой трепался, а вам в жисть не поверю.
— Что делать, я правду сказала. Сколько времени прошло, как ты ушел, а сколько лет жили под одной крышей. Это не вырвешь из души!
— Как будто она у тебя имелась, та душа! — усмехнулся человек и спросил:
— Опять денег надо? Не тяни резину, говори, сколько надо и закончим пустой треп.
— Мне не нужно денег. Я не за этим к тебе. Даже не думала, что так гнусно о нас думаешь. Знаешь, как Женька отругал мать за деньги на сапоги для Наташки. Я их обратно привезла. Вот, возьми. И не попрекай, мы сами купили. А к тебе я совсем по другому поводу, с разговором, — села напротив, напрягшись пружиной.
— И что за базар у нас с тобой ожидается? — спросил человек, усмехаясь.
— Мужской разговор! Он уже давно назрел. Да смелости никак не хватало на него ни у тебя, ни у меня. Все не решались на него.
— Давай выкладывай, что тебя кусает, — глянул на Ирку пронзительно.
— Скажи, кем ты меня считаешь, кем признаешь? — спросила, дрогнув голосом.
— К чему про это завелась. Ты нынче взрослая баба. Сама мать, может, скоро бабкой сделаешься. Хватает мозгов все обдумать и верно решить, кто есть кто. Я дочкой считал тебя. Но обмишурился. Будь такой, не прогнала б из дома. Пожалела иль посовестилась бы, но не позволила б надо мной глумиться. А ты своего выродка не остановила. Не урезонила ее. Так каково ж нынче ваше звание? Кто вы мне? Даже бывшей родней назвать вас язык не поворачивается. Грязный сброд, вот кто вы! — глянул на бабу с непримиримым злом.
— Тогда мы все погорячились и перегнули. Что говорить, виноваты! Каждый и все! Но ведь ты родной человек. Должен простить.
— Я вам ничего не должен, никому. А уж прощать и вовсе не собираюсь. Я ушел от вас навсегда не для того, чтобы вернуться. Такое и в гробе стану помнить. Надо мозгов не иметь, чтоб эдакое забыть. Я еще не потерял свое имя. Помнишь, как меня называли? Я от чужих такое не слыхал. За энти слова башку на спину скрутил бы любому, а вы воспользовались, что бабы, вас пальцем не тронешь, от того поизгалялись вдоволь. Чего нынче хотите, зачем навязываетесь так бесстыдно?
— Ты вправе упрекнуть, но не унижать. Мы оплошали, но от тебя не отказались. Всегда помним и скучаем, иначе не приезжали бы.
— Закинь пустой брех. Я ни в единое слово не поверю. Говори, што надо, не тяни время. Оно не резиновое, у меня дела имеются. Давай, выкладывай, с чем возникла, не ходи кругами.
— С самого детства ты меня не признавал. Все присматривался, своя или чужая, — укорила Ирина.
— Вишь, неспроста! Еще тогда гнилье в тебе чуял и не ошибся. Сколько ни прячь, оно наружу вылезло. Единым махом все доказали. Боле вопросов нет, — вздохнул человек.
— Случилось недоразумение, так что, по одному случаю всю жизнь мерить?
— А потому как повторного никто не пережил бы, ну и я такого не допущу. Видеть вас не хочу. Все гады! Все — до единого — звери! И нечего мне пороги марать! Не хочу видеть никого! И ты убирайся вон!
— Ты искал повод, чтобы уйти от нас, и он появился. Видно, уж очень кстати. Ты заждался этого случая и теперь кайфуешь. Убедил себя, что все вокруг сволочи, негодяи, а сам несчастный и обиженный. Как все легко и просто объяснить! Но меня не убедишь. Ведь мы жили под одной крышей много лет, и твоя непогрешимость очень памятна. Как же мы с матерью прощали тебе все твои подлости и предательства! И, кстати, никогда не напомнили и не попрекнули. Мы сумели забыть и простить, потому что считали родным человеком, какой тоже имел право на ошибки. А может, потому что любили больше, чем ты заслуживал!
— Что ж за грехи, какими попрекаешь меня нынче? — спросил Захарий Ирину.
— Помнишь, мать положили в больницу, ей сделали операцию, и ее не было дома целых две недели. Но не только мамка, ты тоже не ночевал дома. Ты хоть теперь не говори, что был в палате вместе с матерью. Это ложь! Я хоть и училась в третьем классе, но хватило ума не расстраивать мать и говорить ей, что дома у нас все в порядке. Хотя мне пришлось очень тяжко. Ведь все эти две недели я была дома совсем одна. Мне было очень страшно, хотелось есть, а готовить я еще не умела. Ты, даже на перерыв не приходил, развлекался, наслаждался холостячеством. Обо мне не беспокоился. Лишь изредка вечером забегал на полчаса и уносился к друзьям на всю ночь. Однажды я бросилась к тебе со слезами и попросила: «Папка, не уходи!». Ты даже не оглянулся. Отпихнул и убежал. А я ревела всю ночь и не уснула до самого утра. Тебе даже в голову не пришло успокоить, попросить прощенья. Считал, что во всем прав. Ведь не привел в дом чужую бабу и меня не выкинул во двор. Ни разу не спросил, как мне одной приходится. А ведь я тебя любила и ни слова не сказала матери, пощадила семью, какой, по сути, не было. Все создавали видимость. Вместо семьи сплошная показуха. Мы напропалую врали друг другу. Мать не знала многого. Я видела тебя с чужими бабами, но молчала. Все потому что знала, мать терпеть не станет, и вы разойдетесь. Мне этого не хотелось, — умолкла Ирина на время.
— Сколько времени с тех пор прошло, годов двадцать ни меньше. А ты помнишь. Но ведь тебя не обзывали последними словами, не гнали из дома без копейки в кармане, не желали смерти как мне.
— Ты взрослый человек, а говоришь будто ребенок. Заладил свое, больше припомнить нечего. А мне, именно ты не сумел сохранить детство. Ты всегда наезжал на мать и говорил, будто меня она нагуляла, а я вовсе не твоя дочь. Что тебе стыдно со мной появляться. Все смеются в лицо. Но как другие усыновляли чужих и относились как к родным. Ведь даже если я и впрямь нагуляна, тот человек лишь родитель, а отец тот, кто вырастил и воспитал. Это важнее и дороже.
— Но почему твоя мать врет и говорит, что родила от меня. Даже чужие люди в ту басню не верят.
