— Наташка!
— Что сказала?
— Мать забрала «скорая».
— А что хочешь, возраст свое берет. После шестидесяти все сыпаться начинают, сдаем. Сам недавно чуть не накрылся. А казалось бы, с чего? Так вот прошлая память дает знать о себе. Да случается, ночами напролет уснуть не дает. Глоток воздуха или воды, подарком кажутся, а вместо солнечного утра сплошная ночь. Как трудно бывает дожить до рассвета. Порою, в него уже не верится… А рядом никого, как ночью на погосте.
— Вот о чем и говорю, возвращайся!
— Зачем?
— Чтоб вместе жить!
— К чему добавлять морок? Я уже не в той форме. Не хочу и не могу навязывать себя. Ушло мое время. В запасе осталось совсем немного. Ради этого уже не стоит дергаться. Мужик, пусть даже старый, должен уходить достойно, — говорил Захар уверенно.
— Какой из тебя старик!
— Если б путем жили, уже правнук был бы. Так вот убили, сгубили душу, отняли у себя часть жизни за этот грех…
— Так ты вернись! Мать тоже страдает от одиночества. Вдвоем вам было бы легче! Вы снова вернулись бы в свою молодость, простили б и полюбили вновь…
— Мы свое не удержали, потеряли по пути и уж никогда не отыщем. Ослабли руки, остыли души, мы стали чужими. Нам уже не помириться и не понять друг друга. Мы простимся без прощенья. Мы обронили главное. А без того жизнь уже не нужна. Она как могила, за какой только зима и холод. И нет толку в прощеньи. И главное, не у кого его просить, некого прощать…
Ирина с грустью посмотрела на Захария. Она все поняла, не стала ни о чем спрашивать и вскоре заспешила из дома к автобусной остановке. Захарий с грустью смотрел ей вслед.
— Вот ведь оказия, словно дома побывал, серед их. А всего-то по душам поговорили. И другие приезжали, вот только душу не согрели, не отозвалась она на их появленье, не признала. А вот Ирка сумела растормошить и растеплить. Задела за живое. Хочь она, ежли по правде, меньше других меня доставала, не дергала за печенки и никогда ничего не требовала. Выходит, она побольше всех берегла и любила. Видно, я и впрямь мало и плохо ее знал, — вздохнул с сожаленьем и сел поближе к печке, взялся за плетушки для кур.
— Вона даже безмозглые птицы, и те свое с человеков стребовали. А со мной как обошлись? Теперь все в один голос зудят, мол, ничего особого не случилось, у других хуже бывает. А куда хуже? Убить что ли? А потом у могилы каяться? Оно мне нужно их раскаяние? Всю душу изгадили. А виноват я. Ну и бабы! Во, змеи! Могут все белое черным измазать. И притом заставить испросить прощенья. Невольно вспомнились разговоры сапожников в мастерской, разные люди там работали. И был средь них Петр, самый старый человек, какого уважали все. Так вот он часто говаривал, что бабы своими языками умеют кружева плести и оковы ковать.
— Никогда не слухайте баб, мужики, если хотите жить по-людски. Неможно им верить. Недаром их языки равняют с жалом змеи, — вспомнил Захарий, согласившись с давним.
— Может оно и есть, самая что ни на есть правда, а все ж хорошо, что Ирка приехала. Душу согрела родным теплом, с ней отрадно было, хоть и поклевала изрядно, напомнила больное, куда от него деться, обиды у всех годами живут, только доброе в памяти недолго держится.
Человек уже заканчивал плетушку, когда к нему пришел Анатолий. Сапожник сразу понял, что у соседа со двора ушла отремонтированная машина, а значит, работы нет. Анатолий скучал без дела. Ему некуда было девать себя. И уговорив Захара, налил по рюмке первача.
— У меня нынче радость, — расцвел в улыбке.
— Какая?
— Аннушка призналась, что ребенка моего носит. Появится в свет новый человек, наш с нею. Уж и не знаю, сын иль дочка, это уже неважно, но к Новому году родит. Не стала ждать моя бабонька! Пока все кризисы пройдут, дитенок уже взрослым станет. Так и прозвенела жена. А она у меня женщина мудрая. Завтра поведу ее расписываться. Пусть малец на моей фамилии с самой утробы растет! — улыбался слесарь.
— Сына ждешь? — догадался сапожник.
— Кого родит, какая разница! Ну, двое сорванцов растут, глядишь, и третий средь них без мороки выходится. Детям главное первые три года одолеть, дальше уже проще.
— Твои городские не объявлялись больше?
— Денег послал сыну. И все на том. Анна напомнила, мол, не забывай ребенка. Ну, а что еще? Звонить ни к чему, в письмах тоже смысла нет. Сын нормально растет, чего надо? Первая баба сама виновата, что семья развалилась. Ну, а не вернулся, понятное дело, не простил ей. Себя презирать стал бы, если б вернулся к ней.
— Она хоть нормальной женой тебе была?
— Наверное, — пожал плечами неопределенно.
— Ну, не зудела?
— А когда? Я уходил на работу, она еще спала. Возвращался, баба уже спала. Ну, что поделаешь, если приходил домой в одиннадцать, а уходил в семь утра.
— Почти как я! — крутнул головой Захар.
— Но моя баба всегда провожала. Что-то заставит проглотить, бутерброды в карман сунет. Тут я на нее без обиды.
— А моя зараза даже не стирала на меня. Носки до дырок заносятся, выкинет в мусор. Никогда их не стирала. У меня не только носки, рубашки колом стояли. Она брезговала их в руки брать. Майки, как кольчуги были. А трусы каждую неделю новые брал. Потом пачками покупал. Так удобнее. Как-то сказал ей, что другие женщины стирают белье. Она вылупилась, сморщилась, словно похабщину сморозил, и, обидевшись, ушла в другую комнату. Ну, о чем тут дальше говорить. Послал молча, стерпелся. Иного выхода не увидел, — рассказывал Толик.
— Она хоть готовила тебе?
— Полуфабрикаты брала, в кулинарии. Так что голодным не был. Пожрать всегда было. Ну, я до сокращенья получал неплохо. Это теперь жидко выходит. Но Анюта радуется. Говорит, что таких денег никогда не видела. Всякий раз благодарит. А ведь и бабка, и двое детишек, и хватает на все, никто не обижен. У ребятни конфеты не переводятся, у бабульки халва и пряники к чаю. Чего еще надо? Все довольны. И третьему тепла хватит.
— Оно верно, Толян, пока силы есть, ребенка влегкую поднимешь. С этим медлить не стоит, — согласился Захарий.
— Да кто знает. Вон меня на свет пустили последышем. Матери уже за сорок поперло, отцу полтинник сравнялся. Пока я вырос, они совсем старыми стали. Старшие братья и сестры к тому времени своими семьями обзавелись. Им не до стариков, своих бы сорванцов углядеть. Так-то вот и свалилось все на меня. А какая работа в деревне, небось, знаешь сам. Вот и я к железкам пристрастился. С детства в них колупался. Хотел на шофера иль тракториста выучиться. Да старики не дали, не отпустили.
— А чего так? Ить трактористы хорошо заколачивали в посевную и уборочную. Водители тож не жаловались.
— Зато и пили по-черному. От того мои на дыбы встали. Случалось, трактористы прямо средь поля из трактора вываливались. Уж так надирались, аж до визгу. Мои боялись, чтоб и я не спился. Так и застрял в слесарях. Но ничего, на хлеб хватало, не жаловались. Мог бы остаться в армии на сверхсрочку, да грамотешки мало, далеко бы не пошел. Отец и сказал:
— Генерал с тебя не состоится. Лучше оставайся на земле рядовым. Это нужней. Я его послушался и вернулся. Снова к слесарям. Старшие образование получили. В люди вышли. А я в кормильцах застрял. Не бросишь же стариков. В школе семилеткой успокоился. Этого мне с лихвой хватило, больше не потребовалось. Хотя мог бы на механика выучиться, но возможности не позволили. Отец все прощенье просил, что я в деревне застрял из-за них. А куда деваться, если у родителей сил не стало. Оба обветшали,
