— Как же о ней не думать, если она сама все время о тебе думает? — грустно пошутил Доценко.
— А ты, Маратка, расскажи чего-нибудь, — попросил Константин. — Столько историй знаешь. Давай, сбацай веселенькое…
— Веселенькое, — поморщил лоб Доценко. Он закинул руки за голову, раздумывая. — А вот, есть! Вспомнил.
Офицер у нас на Кавказе служил. Хохмач, такого поискать надо. Таджик, но военное училище в Питере заканчивал. Он рассказывал историю про времена, когда курсантом был. Так вот, у них в училище очень злобный и тупой майор водился. Чисто бульдог. Уж если ему кто не по душе — вцепится, не слезет. Достанет проработками, внеочередными нарядами, запретами на увольнение. И ничего с ним не сделать было. Офицер…
Любил этот Бульдог под окнами училища прогуливаться, порядок на территории проверять. То с лицевой стороны здания, где плац. То с обратной, где спортивная площадка, а до нее, возле самой казармы — дорожка. И несколько раз бывало так, что у курсантов нервы сдавали. Идет, значит, Бульдог по дорожке, а ему на голову — ведро дерьма какого-нибудь. Мусор, вода, фантики, огрызки.
А майор — тоже не будь дураком — остановится внизу. Руки за спину заложит, наверх смотрит. Окно- то открытое: видит, откуда его «приложили». И, значит, орет, что есть мочи: «Если ты мужчина — покажи свое лицо!».
Ну и кто же признается в том, что он не мужчина?! Обиды хуже не придумаешь! Делать нечего. Вылезает из окна курсантская репа. Ну а дальше — дело понятное. Выигрывает тот, за кем последнее слово. Последнее слово оставалось за майором — уж он потом проштрафившемуся с таким удовольствием наряды выписывал! А про увольнения на год забыть можно было.
Это предыстория. А теперь — самая суть. Как-то раз шел майор этой дорожкой, ну, ему на голову — ведро помоев. Он в сторону отскочил. Фуражку снял, трясет. На третьем этаже — окно открытое. И тишина. Никого. Майор как заорет, по привычке: «Если ты мужчина, покажи свое лицо!». И сам уж в предвкушении «праздника» руки потирает. Щас, типа, я на тебе, сынок, отыграюсь. По полной программе… Ага.
Из окна действительно вылезла рожа. Курсантская рожа в противогазе.
Лишнев упал на землю и давился от смеха, схватившись за живот. Фокин сидел, привалившись спиной к камням. Похрюкивал, вторя Константину. Дима скептически улыбнулся. Юмор был каким-то низкосортным, полубредовым.
— Классно! — отсмеявшись, признал Константин. — Твой таджик, что ли, постарался?
— Ага, — кивнул Доценко. — Он мастер был на всякие приколы.
— Расскажи еще чего-нибудь, — попросил Константин.
— Может, о бабах? — улыбнулся Марат.
Дима вздрогнул.
«А ведь она совсем не продажная девка», — вдруг со стыдом подумал Дмитрий. Клокову вспомнилось, какими словами он поносил Любаню после того, как все понял. И Зинку. «Зинка-резинка»… В ушах вновь прозвучал крик докторши. А Любаня висела на колючей проволоке. Она предпочла умереть, бросившись на провода с током, лишь бы только не стать игрушкой в руках нелюдей Смердина.
А Марат Доценко и Константин Лишнев, которые «неровно дышали» в сторону Любани и Зинки, жили дальше, не мучаясь воспоминаниями. Травили байки. Про рожи в противогазах и баб.
— Хотите, я расскажу историю? — громко спросил он, и Марат остановился на полуслове.
— Ну расскажи, студент! — снисходительно улыбнулся Лишнев. — Побалуй общество. Веселое? Или про баб?
— Про любовь! — приподнимаясь с земли, резко ответил Клоков. — Про любовь, которой уже нет на Земле. Вернее, нет среди людей.
Он был рад тому, что вокруг темно. Никто не мог увидеть, как горит его лицо. Его рассказ предназначался Лишневу и Доценко, забывшим про… Просто забывшим.
…История эта произошла в Сибири, в небольшой деревушке. На самой окраине жил лесник, с семьей и детьми. Чащи там знатные, чтобы обойти все владения, много времени приходилось затратить. В общем, жил человек — и среди людей, и, как бы, в лесу. Когда уходил — брал с собой ружьишко, в деле проверенное, да пса-волкодава. Очень крупного и злого. Тот люто волков ненавидел. Не раз в схватки с лесным зверьем вступал, выручая хозяина из беды.
Как-то раз, во время одного из таких переходов по чащобе, заметил лесник волчицу подраненную. Кто подстрелил, почему не добили? Естественно, найти ответы на вопросы было уже невозможно. Зима стояла, пожалел лесник эту зверюгу. Понимал, что околеет в сугробе, нет у нее шансов выжить. Решил спасти волчицу. В общем, он и так, и эдак, а зверюга-то дикая — человека к себе не подпускает. Да и пес рядом в бой рвется — порвать глотку заклятому врагу.
Насилу мужик пса унял. Сумел как-то уговорить волчицу. Нашел слова, чтоб та его к себе подпустила. Рану промыл, перевязал — да на санки раненого зверя. И домой потащил. А пес все рядом крутился. Никак не мог в толк взять: что хозяин делает? Зачем, выбиваясь из сил, падая, тащит в деревню того, кому глотку порвать надо?
Дотащил ее лесник. Долго шел, но упрямый был. Дотянул… Фельдшера нашел, чтобы пулю вынули… В общем, выжила волчица, да только нрав ее ничуть не изменился. Как чуть окрепла — опять перестала людей к себе подпускать. Даже лесника, что ее выхаживал. Сидела на цепи во дворе. Выла да на лес смотрела. Если какая домашняя тварь зазевается, подойдет к хищнице поближе — вмиг останется на снегу, кровью истекать. Много волчица курей порезала, кота одного прихватила.
И понимал лесник, что не удержать ему зверюгу. Чуть только цепь снимешь — сиганет через забор, растворится в лесной чаще. А у него мысль засела: хотел щенков, полукровок. Чтобы, значит, его пес, волкодав, да эта лесная зверюга потомство дали. Но как животным объяснить, что от них требуется?
Волкодав его со временем перестал на волчицу бросаться, привык. Если за свою и не признавал, то уже не целился — чуть что — глотку рвать. А та все равно его к себе не подпускала. Дикая кровь — вот и весь сказ.
Долго с ними лесник мучался. И так, и эдак. Уж и пес, вроде, понял, что хозяин от него хочет. А волчица — ни в какую. Не подпускает к себе. Рычит, скалится. И понял тогда хозяин — пора выпускать ее. Пусть бежит в лес.
Но решил последний шанс им дать. Как-то на ночь запер волчицу в бане. На цепь, естественно, посадил. Крепкую, железную. Лишь бы не удрала. Натопил печурку, чтоб тепло было. И волкодава внутрь запустил.
А сами они в тот вечер, с женой и детьми к родственникам отправились. Вроде бы в соседнюю деревеньку. Там недалеко было. Всего несколько километров. Час туда, час обратно. Да засиделись в гостях, вернулись обратно поздно ночью.
А баньки-то и нет вовсе! Угли тлеют. Такая беда. Присел лесник возле пепелища: на снегу — следы. Волкодава. От пепелища прямо к дому. Там — в несколько кругов. Возле двери да у каждого окна вытоптано. И обратно следы ведут.
Понял человек: поладили волчица и волкодав. Да, на беду, из печурки огонь на пол выскочил. То ли полешко шальное, то ли искра. И занялось…
Пес-то широкой грудью вынес раму оконную. Вылетел наружу, и стрелой — к дому хозяйскому. Это по следам легко читалось. У двери лаял, никто не ответил. Он к окнам. Звал на помощь, звал. Не откликнулись люди.
Баня уже вся полыхает, а внутри подруга его мечется. На цепи она, крепкой. Не выскочить…
Метался волкодав, от дома к бане. Круги рядом с огромным костром делал. Звал… Что толку? Никто на помощь не пришел. Тогда прыгнул он внутрь — зубами цепь рвать, вытаскивать подругу свою из беды. Да сил не хватило, цепь слишком крепкая была.
Так и не ушел он. Сгорел вместе с волчицей. Не смог подругу свою бросить и щенят, детенышей будущих…
