— Такая вот история, — закончил Клоков. — Не бросил он любовь свою. Смерть предпочел. А люди
Он замолчал, несколько раз моргнул глазами.
— Господи, упокой их светлые души, — донеслось до него из темноты.
И не надо было иметь талант Анастасии Каменской, чтоб понять — Святослав Фокин молился за души двух зверей. Сгоревших, но оставшихся друг с другом до конца.
— Тебе это сам лесник рассказывал? — помолчав, спросил Доценко.
— Нет, я в газете читал, давно, — ответил Клоков.
Он не понимал, что от этого менялось. Марат усмехнулся, Дима ясно услышал.
— Брехня! — рубанул Лишнев. — Газетчики всякой брехни понапишут — им только волю дай. В этой истории слишком много за уши притянуто. Просто баня сгорела! Пса долбануло падающими балками по черепушке — вот и не смог выбраться наружу. Ноги отнялись, или переломало чего.
Клоков стал красным, как помидор.
— Хозяин тоже хорош: если у него печка такая опасная, чего ж он ее запалил, да сам из деревни куда-то поперся, гулять? И где соседи были?! У меня на родине, в деревне, если у кого-то пожар, все за ведра хватались! Без приказов и команд. Ррраз воду из колодца — и на пожарище! Тушить, помогать. А тут что? Брехня! Вымысел. Не могло такого быть!
— Да и вообще, при чем тут любовь? — иронично поинтересовался Марат Доценко. — Хочешь, кратко перескажу твою историю, но без нытья? Волчицу и пса заперли ночью в бане, чтобы они детишек сделали. Хозяину требовались сильные, крепкие щенята-полукровки. Парочка дело сделала. А может, и нет. Разве кто-то свечку держал? Может, журналист, что статью написал? Ага, никто ничего толком не знает — ведь только головешки от бани остались. Зато надо было красивую историю придумать. И вот родилась легенда о космической любви пса-волкодава и дикой волчицы. Ага. Для простаков, что вытащат из кармана платочек — сопли утирать.
Клоков упал лицом на землю, закрыл уши. Он больше не мог, не хотел слушать то, что говорили его товарищи. Товарищи? Именно сейчас, в эти минуты, Клоков до конца начал осознавать, сколь огромна пропасть, разделяющая его, Дмитрия, с Лишневым и Доценко. Он словно говорил с ними на разных языках. Обсуждали одно, но каждый видел свое. Они не могли понять друг друга. Так кто же из них был человеком? Нормальным человеком?
— Вперед! — скомандовал Лишнев. — Двинулись.
Клоков остался лежать на земле. Константин, уже собиравшийся двинуть вслед за Доценко и Фокиным, обернулся. Помедлил. Подошел к парню, несильно ткнул его носком сапога в ребра.
— Слышь, романтик! — добродушно сказал он. — Давай, подъем! Нет времени. Надо пройти еще километров пять-шесть, потом длинный привал сделаем. Давай, вперед!
Клоков молча поднялся с земли. Не глянув на спецназовца, побежал вслед за Фокиным.
За час он не проронил ни слова. У Димы словно открылись глаза, и он ужаснулся. Пропасть, разделявшая его и других людей, была не просто огромна. Невероятна. И чем больше рыжеволосый паренек думал обо всем этом, тем отчетливее понимал — дело в нем самом.
Вспоминалось, как Доценко и Лишнев ничего не сделали, чтобы спасти Любаню и Зинку. Как хладнокровно Константин добил раненого Салидзе. Лишь потому, что бригадир мог выдать их. Мог выдать, а мог и не выдать. Он, Клоков, никогда бы не смог поступить так. А Фокин, Святослав Фокин, отлично все понимавший, только закрывал глаза, раз за разом находя оправдания для дикого, жестокого поведения спутников.
«Церковь слепа? Или зряча, но делает вид, что ничего не понимает».
— Привал! — скомандовал Лишнев из-за спины Дмитрия. — Так, организмы, отдыхаем час! Может, чуть больше. Лежим на земле, копим силы. Кто хочет — даю «добро» покемарить чуток. Я разбужу, когда придет время топать дальше.
Марат, шедший первым, беззвучно опустился на мох. Он устал больше других — ведущему приходилось чуть смещаться вперед. Внимательно вслушиваться в звуки ночи, чтобы случайно не прозевать засаду. Фокин медленно, очень аккуратно присел на камень, принялся стягивать сапоги. Святослав не жаловался на боль, но мозоли доставляли ему все больше и больше неудобств. Константин Лишнев примостился возле спутников, на спине. Прикрыл глаза, расслабляясь. Наступила тишина, которую время от времени нарушало сопение Фокина, изучавшего сбитые в кровь пальцы.
Дима устроился на спине, как Лишнев, но глаза не закрыл. Он все меньше понимал — зачем нужна такая жизнь? Жизнь, в которой каждый спасал только собственное тело. Ради этого готов был к предательству, подлости, низости. Так, будто ни для кого не существовало понятия «совесть». Будто это слово начисто исчезло из людского языка. Или, из нелюдского?
Первым захрапел Лишнев. Потом донеслось тонкое сопение — это уснул Доценко, лежа на боку. Фокин, оставив сапоги, сполз на землю. Повозился, устраиваясь под курткой. Стало тихо. Дима лежал еще долго, глядя на черное небо, затянутое облаками. Звезд и Луны видно не было.
— Для чего все это? — шепотом спросил у неба Клоков.
Ему никто не ответил.
— Обман! — горько сказал Дима.
Он поднялся на ноги, посмотрел за спину. На спутников, которые делили с ним тяготы последних дней. Которые были совсем не такими, как он. Вернее, он был не таким. Чужим. Инородным телом.
Клоков тихо двинулся вперед, прислушиваясь. К середине ночи поднялся ветер. Он скользил между скалами, тонко свистел в камнях, завывал, натыкаясь на могучие плечи сопок. Мешал фиксировать другие звуки.
Дима шел довольно долго, даже поднялся по склону чуть вверх, прежде чем нашел то, что его интересовало. Озеро. Маленькое, неглубокое, расположенное на плоской вершине сопки. Наверное, днем оно выглядело очень красиво.
Клоков постоял, глядя себе под ноги. Потом решился и побрел к середине чаши, наполненной влагой небес. Озеро было совсем мелким. Чтобы промочить всю одежду, Дмитрию пришлось опуститься на дно. Сесть, словно он находился в ванне. Только тогда вода дошла до горла — все получилось так, как и хотел Дмитрий. Он нагнулся вперед, намочил волосы. Встал и двинулся обратно к берегу.
Вода стекала ручьями, когда Дмитрий вышел на сухое место.
— Я чужой в этом мире, — тихо, горько сказал Клоков. — Видишь, Боже, я не умею поступать так, как они. Не умею убивать, чтобы спасти собственную жизнь. Не умею предавать, лишь бы выжить самому. Не умею. И, знаешь, не смогу научиться этому. Даже если ты считаешь, что так надо, чтоб быть человеком.
Он помолчал, сглотнул слюну. Холодный ветер дул в лицо, размазывал влагу по щекам.
— Не умею. Но, самое главное, я и не хочу научиться. Возможно, это романтика. Или просто глупость. Я не буду учиться этому, никто не заставит мою совесть замолчать. Даже ты, Бог! И я выбираю смерть, потому что не хочу стать такими же, как они.
Клоков опустился на холодные камни. Вытянулся во весь рост и закрыл глаза. Дмитрий хорошо помнил слова Георгия Салидзе — уже мертвого Георгия Салидзе — о том, что ночи в Мурманской области очень холодные. Температура временами опускается ниже нулевой отметки, и при сильном ветре можно замерзнуть. Насмерть.
— Сегодня как раз такой ветер, — прошептал Клоков, хватаясь пальцами за камни.
Было немного страшно, но он принял решение и не собирался отступать.
«Умирать от холода не трудно, — вспомнилось Клокову прочитанное в какой-то книге. — Сначала озноб, конечности леденеют. Надо перетерпеть. Затем все проходит. Становится тепло, и ты просто засыпаешь…».
— Я стану частью этих скал, — уже плохо соображая, что происходит, пробормотал Дмитрий. — Камнями, ветром. И тысячи лет буду смотреть отсюда на людей. Пусть они меняются. Предают, убивают и находят себе оправдания за это. Мне безразлично…
Больше он не произнес ни слова, потому что губы перестали слушаться. Откуда-то из глубины сознания выплыли яркие, объемные картинки. Дима бежал по радуге, отрывая от нее цветные полосы, со смехом разбрасывал их во все стороны.
